Александр Ярошенко
Мадам
— Дайте мне слово, что, когда я умру, вы будете молиться за меня. Ведь я была большая грешница. А я буду молиться за вас на том свете, — сказала она мне в тиши харбинской коммуналки. Я свое слово держу уже 23 года. Чувствую, что она тоже…
Папин пароход
Первое воспоминание ее благовещенского детства — папин пароход, плывущий по Зее. Белый, с большим колесом, громко свистящий на всю округу.
— Когда папа поднимался на палубу, все матросы отдавали ему честь, — вспоминала она.
Действительный статский советник Николай Селигеев прибыл в Благовещенск в 1900 году вместе с молодой женой после окончания учебы в Петербурге для несения государственной службы. Через четыре года у них родилась девочка, назвали ее Ниной, потом с интервалом в три года в семье Селигеевых родились еще три девочки: Тамара, Зоя и Алла.
Николай Селигеев занимал высокую должность, был начальником Амурского водного бассейна, получал в месяц 1 200 рублей золотом. Это давало возможность им безбедно жить, держать прислугу и содержать большущий дом на улице Чайковского, 4. Он сохранился и до сегодняшнего дня.
На фото дача Селигеевых в Белогорье.
— На всю жизнь запомнила, как нас возил кучер в экипаже по Большой улице, какие в витринах магазинов были нарядные куклы, — вспоминала десятилетия спустя Тамара Николаевна Федорова (в девичестве Селигеева). Ее благовещенское детство было беззаботным и, конечно, счастливым: сильный папа, добрая мама, сестренки, гувернантки — француженка и немка. Дивная дача в Белогорье, которая утопала в земляничных полянах…
Детство кончилось резко — его отсекли очередью выстрелов.
В один из декабрьских дней кровавого 1917 года, когда в России заполыхала революция, в их дом позвонил сослуживец отца и взволнованно сказал в телефонную трубку:
— Николай Яковлевич, через несколько часов всю вашу семью придут убивать. Решение комиссары уже приняли, ждут глубокой ночи…
«Как хороши, как свежи были розы…»
— Мама успела нас только одеть, схватила кое-какие вещи и икону Богородицы, и мы побежали через Амур, на китайскую сторону, — вспоминала Тамара Николаевна.
Ей было десять лет, и на всю жизнь она запомнила, как бежали и падали на лед под свист летящих в след пуль: «Мама нас пригнет к земле, стрельба стихнет — мы перекрестимся и дальше бежим…»
Тамара боялась, что потеряет боты, на которых не успела даже завязать шнурки. Боты не потеряла, а вот родину — навсегда.
Их эмигрантская жизнь была полна бед и лишений. В начале двадцатых годов в Харбине умирает отец, вскорости от тифа сгорает старшая сестренка. Потом их трех оставшихся в живых сестер судьба раскидала безжалостной рукой по странам и континентам: Алла попала в Бразилию, Зоя уехала в Советский Союз, а Тамара навсегда осталась в Харбине.
В свои 86 она оставалась женщиной — ажурные перчатки, шляпка с вуалью, пальто покроя начала века, сумочка в тон… Манеры, речь, жесты.
Она окончила восточный факультет Пражского университета, по-китайски говорила просто блестяще, всю жизнь проработала переводчиком на городской телефонной станции.
Первый брак был недолгим: обрусевший немец по фамилии Нагель рано умер от скоротечной чахотки: «Помню, он задыхался, не помогал даже кислород, а я стояла на коленях и молилась Богу».
Потом, где-то к середине жизни, она вновь вышла замуж за колчаковского офицера Сергея Федорова, которого всегда называла настоящим человеком. Образованнейшая — Бальзака и Ремарка читала только в подлинниках — всю жизнь прожила тесной комнатенке жутчайшей китайской коммуналки.
Мы познакомились теплым маем 1993 года, у меня был трехлетний контракт в Харбине, и, съедаемый тоской, я однажды забрел в православную церковь. В ту пору в «русской Атлантиде» доживало свой век апостольское число — 12! — русских стариков. Первой подружился с Тамарой Николаевной только потому, что мы оба были из Благовещенска.
Фото: Андрей Оглезнев
В свои 86 она оставалась женщиной — ажурные перчатки, шляпка с вуалью, пальто покроя начала века, сумочка в тон… Манеры, речь, жесты. Китайцы смотрели на нее, как на музейный экспонат, задавали полоротые вопросы.
— Мадама, сколько тебе лет? — пытал ее при мне один раскосый прохожий.
— Это ужасно неприлично спрашивать у женщины возраст, — на чистом китайском отвечала она.
— Ну 75 есть? — не унимался он.
— Ты мне льстишь! Моему пальто 75… — без паузы отвечала 87-летняя Мадам. Все китайцы звали ее только уважительно: «Мадама…»
Она позволяла себя так называть.
Последний поклон
На самом излете ее жизни благовещенский журналист Игорь Горевой организовал для Мадам приезд на родину, в Благовещенск. Она узнала свой дом, в располагавшейся там поликлинике безошибочно нашла детскую, родительскую спальню и папин кабинет.
— А здесь была наша горка… — сказала Тамара Николаевна, показывая на пустынный больничный двор. Уходя, поклонилась в пояс отчему дому, резко повернулась и пошла, не оглядываясь, к машине.
— Ты знаешь, а сестры меня ругали в письмах за то, что я поехала в Благовещенск. Говорят, что я себя не берегу…У меня потом долго болело сердце. Это так больно!.. — тяжело вздыхала она.
Мадам навсегда осталась зарубкой на моем сердце, ее трагическая судьба острым кристаллом застыла в моей душе. Последние годы ее жизни мы были дружны, по воскресеньям после службы в харбинском храме обязательно пили кофе в ее комнатенке. Мадам была кофеманка еще та — варила настоящий, присланный сестрой из Бразилии. Острила, юморила, хорохорилась, но в ее глазах жила смертная тоска.
Фото: Андрей Оглезнев
— Бог не дал мне детей, поэтому старость моя тяжела… — искренне признавалась она.
Боялась тяжкой кончины, но Бог послал ей скорую смерть. В 89 лет инсульт — сутки без сознания, и все.
…Я сумел приехать на ее могилу только через неделю после похорон. Черный холмик утопал в цветах, оплывшие свечи… Вдруг в кладбищенской тиши услышал, как заливисто запела иволга, и в этой песне слышалась Живая Жизнь…
Возрастная категория материалов: 18+
Амурская правда
от 24.12.2019
Комментариев пока не было
Комментариев пока не было
Материалы по теме
«Я ни минуты не жалела, что выбрала травматологию»: монолог амурского врача
«Я вас презираю»
Лесной лемминг попал в ловушку ученых в Зейском заповеднике при учете грызунов
Иван Тургенев воспевал Великий и Могучий, путешествуя по Европе вслед за Полиной Виардо. Скончался во Франции ещё не старым, 65 лет, от тяжёлой болезни на чердаке дома семейства Виардо. Был одинок, не ухожен и не прибран. Единственная его внебрачная дочь была ему чужда.
— Порфирий Петрович РаскольниковВ начале 1970-х на Чайковского, 4 был противотуберкулёзный диспансер, терапевтическое отделение, с курсом туберкулёза Благовещенского мединститута. Вскоре они переехали на Литейную, в доме было потом что-то другое...
— Порфирий Петрович РаскольниковИван Тургенев
Без гнезда
Куда мне деться? Что предпринять?
Я как одинокая птица без гнезда. Нахохлившись,
сидит она на голой, сухой ветке. Оставаться тошно...
а куда полететь?
И вот она расправляет свои крылья — и бросается
вдаль стремительно и прямо, как голубь, вспугнутый
ястребом. Не откроется ли где зеленый, приютный уголок,
нельзя ли будет свить где-нибудь хоть временное гнездышко?
Птица летит, летит и внимательно глядит вниз.
Под нею желтая пустыня, безмолвная, недвижная, мертвая...
Птица спешит, перелетает пустыню и все глядит вниз,
внимательно и тоскливо.
Под нею море, желтое, мертвое, как пустыня. Правда,
оно шумит и движется, но в нескончаемом грохоте, в
однообразном колебании его валов тоже нет жизни и
тоже негде приютиться.
Устала бедная птица... Слабеет взмах ее крыльев;
ныряет ее полет. Взвилась бы она к небу... но не свить
же гнезда в этой бездонной пустоте!
Она сложила, наконец, крылья... и с протяжным стоном
пала в море.
Волна ее поглотила... и покатилась вперед, по-прежнему
бессмысленно шумя.
Куда же деться мне? И не пора ли и мне — упасть в море?
Январь 1878
— ГурдСпасибо за неравнодушие и глаз, который «цепляется»...
— Yaroshenko AleksandrСпасибо за публикацию. Читал о судьбах этой семьи и раньше, кажется в Амурской правде. Гигантские разломы в нашей истории, вызванные дьявольскими силами, привели миллионы и миллионы наших людей к потере жизни и Родины.
Извините, но взгляд зацепился: «Первый брак был скоротечным: обрусевший немец по фамилии Нагель рано умер от скоротечной чахотки», «задавали полоротые вопросы».
— Порфирий Петрович Раскольников