«Ракурс» Андрея Анохина. Места для пассажиров с детьми

Автобус способен менять людей до неузнаваемости. Фото: Сергей Лазовский

«Он мне джинсы испачкает»

Час пик — народу битком, в первых рядах молодая женщина с ребенком «места для пассажиров с детьми» занимает. Она на одном месте, мальчишка лет пяти на втором — рядышком. В окошко смотрит, пальчиком изморозь ковыряет. Мама ему бормочет на ухо, малыш улыбается. Сердце плачет от умиления. Женщина с ребенком — почти Мадонна. Ей всегда особое место хоть в хрестоматии, хоть в общественном транспорте.

Остановка. По ступенькам бабушка поднимается, божий одуванчик с палочкой. В первой половине автобуса народ сидит сплошь пожилой. Уступать место никто не торопится — все на Мадонну смотрят, чего-то ждут.

— Дочка, возьми ребенка на колени, пусть бабушка на его место присядет, — не выдерживает кто-то.

— Он мне джинсы испачкает, — следует молниеносный заученный ответ. — Мой ребенок сам будет сидеть.

Бабуле место нашли, а пацан так и поехал дальше — на отдельном сиденье. Право имеет.

«Вы же ребенка совсем задавили»

Меня в детстве тоже на автобусе часто возили. Город у нас был молодой, если верить многочисленным плакатам «Рожденный Победой». Его аккурат после разгрома фашизма заложили и строили со скоростью советских пятилеток. Транспортная сеть за новыми микрорайонами не поспевала, автобусов всегда не хватало. Набивались в них как селедки в консервные банки. Папа меня на руки брал и лез в самую гущу.

Рисковал, конечно, однако по-другому только пешком, по строительным пустырям да через весь город. Его население — сплошь строители, ударники социалистического труда. Народ прямолинейный, прорабом воспитанный. Пока все в автобус влезут, каких только выражений не наслушаешься. Люди терпеливо, на повышенных тонах объясняют друг другу, что автобус не резиновый. В ответ им указывают, какой маршрут лучше всего подходит и в каком направлении следует ехать.

Мы же, дети, как губки — все самое лучшее впитываем. Мне года три было, когда я на практике свои житейские соображения изложил. Придавили нас с папой однажды нешуточно.

— Твою мать! Да куда же вы прете-то! Ну все, суки — ребенка задавили! — констатировал я свое незавидное положение. Выдал многократно слышанную фразу, сдобрил ее парой фрагментов пролетарского красноречия. Сделал это по-взрослому громко, во всеуслышание. В другой ситуации на подобную реплику никто бы внимания не обратил. Мало ли людей в автобусе — у каждого свои горести и невзгоды. Однако голос маленького ребенка заставил пассажиров посмотреть на проблему с высоты зрелой мудрости. Народ тут же притих и пристально уставился в мою сторону.

— Да что же это такое! Вы же там ребенка совсем задавили! — завопили в один голос тетки.

Потянулась куча рук, и меня едва не разорвали. Тянули с такой силой, что лучше бы задавили. В итоге одна из сидящих в салоне женщин одержала безоговорочную победу и усадила трофей к себе на колени. Папа, красный от стыда, остался на задней площадке, но, кажется, наконец спокойно выдохнул. За мою судьбу можно было не беспокоиться. В те годы женщина с чужим ребенком на коленях воспринималась почти как Мадонна.

Знаменитость отдельного маршрута

Моему отцу часто предлагали свободное место: «Мужчина, вам с ребенком на руках тяжело». Он всегда отказывался: «На следующей остановке войдет женщина, которой еще моего сына везти». Этот урок я усвоил на всю жизнь, впитал как губка.

Впрочем, на его руках я больше почти не ездил. Меня узнавали, очередь желающих держать на коленях популярного карапуза занимали чуть ли не с автовокзала. Стоило мне войти в салон, как тут же оказывался в чьих-то объятиях: «Ну как — сегодня не задавили?» Я превратился в знаменитость отдельно взятого маршрута. Сидя на чужих коленях, махал ногами, смотрел в окно, ковырял в носу. Какие-то незнакомые женщины чего-то рассказывали, сюсюкали, совали конфеты, высмаркивали меня в свои носовые платки. Я был обычным общим ребенком в стране, где чужих детей не бывает.

На все происходящее мне было глубоко фиолетово. Несмотря на возраст, четко осознавал — эти чужие люди забудут о моем существовании сразу после окончания поездки. Я забуду о их существовании еще раньше.

Главное, сейчас я еду в сравнительно комфортных условиях, не занимая ничье место. Так было удобно всем — мне, отцу, прочим пассажирам. Вопреки пролетарскому духу атмосфера напитывалась добротой, вежливостью и отзывчивостью. Народ понимал, что завтра все повторится, вне зависимости от моего присутствия. Не будет меня, значит, будут другие дети и будут другие добрые тети.

Место найдется всем — и пожилым и малым. Потому что мужчины будут стоять, а женщины сидеть. Если на одной коленке примостится собственный ребенок, то на второй найдется место еще и чужому. Неважно, где это произойдет, — в городском автобусе или в очереди к педиатру. Нет, люди не были сплошь добрыми и отзывчивыми. Кавалер трудовых орденов, обаятельный передовик производства на рабочем месте излучал потоки самой «непричесанной» лексики. Только лишь уговорами да призывами БАМ не проложишь и Днепрогэс не запустишь. На передовой трудового фронта все решает жесткий лексикон бригадира.

И только обычный городской автобус менял людей до неузнаваемости. Люди понимали — сегодня ТЫ, а завтра ТЕБЯ. Собственно, так все и происходит.

Еду недавно в автобусе, впереди молодая женщина с ребенком два места занимают, бабушке старой уступить отказались. Подъехали к остановке, мать и сын заторопились к выходу. У нее две сумки большие, а пацан капризничать начал. У дверей столпотворение — одному сложно протиснуться, а с карапузом и подавно.

— Помогите, пожалуйста! — взмолилась молодая мать.

— Он нам джинсы испачкает, — не остался в долгу народ.

Я на той же остановке выходил, помог мальчишке выбраться, его мать даже спасибо не сказала. Я и сам помогал им без искреннего радушия, скрыв гримасу отвращения под маской человечности. Ну не тянет на Мадонну женщина с ребенком. Пацан опять завопил — на руки просится, про сумки тяжелые слышать не хочет. Лет пять на вид — лоб здоровый. Дети как губка — все впитывают. Вырастет — мать стоя поедет.