Бунт ручек

На дворе шестьдесят третий год. Нам по 15 — 16 лет. Мы уже в восьмом классе. У каждого в портфеле (или в верхнем кармане формы) наливная авторучка — тогдашний символ прогресса. А наша классная, Ираида Михайловна, заботясь о том, чтобы мы не испортили почерк, заставляет нас писать допотопными перьевыми ручками со стальными перышками. Что за дела?! Пятиклассникам и то разрешают пользоваться наливными! А мы что, хуже?! Мы тоже хотим наливными писать. Решили устроить бунт! Подлипал разных, которые могли выдать, настращали. И перед уроком — Ираида Михайловна сказала, что будем писать сочинение, — все перьевые ручки мы воткнули в потолок. На ладонь кладешь пером от себя и резко подкидываешь. Потолок деревянный. Стальное перо вонзается, и ручка висит. У девчонок не получалось, за них парни кидали. А у тех, кто сомневался или сопротивлялся, ручки просто отобрали — и тоже в потолок.

Повтыкали, сидим. Звонок. Входит Ираида Михайловна. «Здравствуйте», и сразу к доске. Написала число — двенадцатое или тринадцатое сентября, написала тему сочинения. Поворачивается к нам. А в классе — тишина. Обычно листочки шелестят, парты скрипят, шепот какой-то. Ничего! Мы сидим — у каждого рука на руку, как положено, не шелохнемся, «едим» ее глазами. Она понимает: что-то происходит. Смотрит на нас, на класс, наконец в поле зрения попадает потолок. С потолка свисают штук сорок разноцветных ручек. Невиданное зрелище. К чести Ираиды Михайловны, она сразу все поняла. Минуту постояла и говорит: — Хорошо, сочинение будете писать завтра. Сегодня тема урока... Мы вздохнули облегченно и полезли в портфели за наливными ручками. С того дня к перьевым мы больше не возвращались. И еще мы поняли, что организованная масса — это сила.

Чемпион

Я в шахматный кружок ходил. Обыгрывал всех. Подходит новый год. Феликс Петрович — учитель труда, пения, он же кружок шахматный вел — вызывает и говорит: — На каникулах поедешь в Васильевку на районные соревнования. Я горд и счастлив. В школе на поездку выдали сорок рублей. Здоровенные были десятки. И дома столько же родители выделили. Событие! Из Томичей, где мы жили, через Белогорск в Васильевку еду самостоятельно, денег полно. В общем, счастливый момент жизни.

Из Князевки, Томичей, Комиссаровки, из Белогорска приехали шахматисты. Всего человек пятнадцать. Я в первый день как пошел шурудить. Партий десять или двенадцать выиграл. Мне говорят уже: отдохни. Куда там: драть и драть надо, чтобы на второй день меньше оставалось соперников. Осталось нас двое из Белогорска, двое из Васильевки и мы с Вовкой Морозкиным из Томичей. Он тоже хорошо играл. Утром на второй день идем с ним по селу, он жалуется: мол, голова болит. А я думаю, ага, это он хитрит, чтобы я расслабился перед игрой. Я, наоборот, собрался, сосредоточился и... сходу продул Морозкину ферзя. Ну что, надо сдаваться. Но это не в моем характере. Я как начал упираться. Отыграл одну какую-то фигуру, потом еще одну. Наблюдатели ходят вокруг, удивляются. А меня окрылило. И одновременно я стал осторожнее.

Потом мне белогорский попался шахматист. Городские наглые, они думают, если из деревни, только и способен фигуры переставлять. А тут стали присматриваться, таблицу изучать, спрашивать, кто такой Стеганцев. В общем, победил я всех. Стал чемпионом района по шахматам. Должен был ехать в Благовещенск на областные соревнования. Но послали кого-то из Белогорска. А на следующий день произошла денежная реформа. Что обидно, у меня полный карман серебра, рублей семь. И вот медные деньги остались такими, как были: пятак — пять копеек, двушка — две копейки, а серебряные монеты обесценились: двадцать копеек стали двумя, десять — одной копейкой. Очень мне это было обидно.

Первая любовь

Передо мной за партой сидела Лида Парахина. Наши отцы работали вместе. Мать у нее красавица была необыкновенная. И Лида тоже была очень красивая. Я в нее влюбился и, наивный, думал, что никто ничего не замечает. Как же! Все всё видели. Я на уроках рисовал ее портреты. Вовку, который рядом сидел, попрошу: позови, пусть повернется — и рисую ее профиль. Получалось. После восьмого класса она в Свободный уехала, поступила в техникум. На лето приезжала домой. А я летом воду развозил по дворам. У меня были два коня, пятисотлитровая бочка, и меня знала буквально каждая собака. Я Лиде приносил цветы. Сам подойти к ней стеснялся. Опущу их в бочку, они плавают на поверхности. Красиво. Все, конечно, тайком.

Потом мы как-то встретились. У нее уже парень был. Поговорили с ней так хорошо, душевно. Оказалось, она догадывалась, что цветы я приносил. Берлинский акцент В девятый перешел. И тут начались проблемы. Когда с девчонками разговариваю, отвечаю на уроке немецкого или выпиваю, начинаю заикаться. Как-то вечером сидим человек десять. Общий разговор, я тоже сказать хочу, а не могу. Заикаюсь. Народ хохочет: о, уже набрался! Я беру бумажку, пишу: что вы, дураки, смеетесь, я не пьяный, я заикаюсь и хочу вам объяснить... Им еще смешнее: он уже писать начал, ничего не соображает!

...В начале ноября принимают в комсомол. Я пишу заявление. Идет прием. Я встаю, рассказываю свою краткую героическую биографию, и вдруг какая-то учительница говорит: — Я не рекомендую принимать Стеганцева в члены ВЛКСМ. Все глаза выкатили: как так — в хоре поет, в шахматах — чемпион, учится неплохо. Почему не принимать? — А он на уроках истории и географии читает художественную литературу. Сейчас бы кого-нибудь критиковали за то, что читает...

Заикаюсь. С девчонками все больше. И немецкий язык превратился в кошмар: попадет какое-нибудь слово, никак не могу произнести. Немка понаставила двоек, говорит, я тебя и спрашивать не буду. Обиделся страшно, дней десять ничего не учил. Потом раз — нет учителки, исчезла. Приходит новая и вводит другую форму обучения: разучиваем диалоги и разговариваем друг с другом. Так это всем понравилось, тексты чуть ли не наизусть заучиваем, чешем по-немецки. В конце года новая учителка говорит: «Володя, у тебя акцент берлинский». А что, может быть. И заикаться перестал.

В санатории

У меня с детства больная нога — туберкулез кости. Приезжаю в Ульяновск. Санаторий в бывшем дворянском замке. Кругом сосновые боры, а там ягоды, грибы. Библиотека классная: книжки старые — иллюстрации пергаментом проложены. Возле главного корпуса парк заброшенный, сирени сортов пять-шесть, клены, дубы большие — не как у нас. Время побежало-потянулось. Уже несколько месяцев прошло, я к операции готов, а мне не делают. Наконец вызывают, объясняют: у того жена и дети, у другого — работа, их надо прооперировать быстрее. А тебе что — молодой, холостой, подождать можешь.

Пять месяцев болтаюсь. Молодежи больше, чем стариков, кормят, нога не болит. Шагом вообще не хожу. Все по прямой гуляют, а я по кривой, бегом, как лось. В санатории я научился фотографировать. Парализованные просили поснимать для них. Выполняя их просьбы, вошел во вкус. Парк там красивый. Я раз наснимал, проявил, отпечатал, потом показываю на крыльце, где обычно все собирались, какие снимки сделал. Они удивляются, спрашивают, где это, неужели в нашем парке? Говорю: — Не верите? Завтра провожу экскурсию. Правда, провел. Гордый такой был. Потом врубился: многие хромают, с палочками ходят, на костылях, а там корни деревьев всюду, так они под ноги больше глядят, чем на этот парк, вот и не видят красоты.