Александр Ярошенко

Светлана Крючкова: «Талант как ипотека»

27 января 1944 года Красная армия разорвала блокадную петлю непокоренного Ленинграда. 75 лет прошло, но для этого города блокада — незаживающая рана. Светлана Крючкова четыре месяца работала над поэтической программой с пронзительным названием: «Ленинградцы — дети мои…» Прижимала к сердцу каждое слово… Откровенный монолог актрисы о городе и людях, правде, профессии, поэтах и слове. О жизни.

«Блокада — наша совесть…»

То, что я говорю со сцены, не придумываю, чтобы понравиться зрителю. Говорю то, что чувствую. Потому что я живу чувством. Если говорю об этом — значит, это болит, волнует.

В Санкт-Петербурге нет ни одной семьи, у которой не было бы своей блокадной истории, заговори с любым человеком — обязательно кто-то есть из блокадников. Здесь блокада коснулась каждого!

У всех все складывалось одинаково и по-разному. Надо было иметь особый склад характера, чтобы выживать в таких условиях. Когда у Анны Ахматовой спросили однажды: «А где же вот эти нежные, тонкие барышни небесные, воздушные?» — она ответила: «Мы железные, а они все умерли…»

В моей программе есть строки, которые я всегда еле проговариваю через большой и колючий ком в горле: «Сегодня в городе салют, сегодня ленинградцы плачут…. На праздничный салют с тобой пол-Ленинграда не поднялось». В конце блокады не стало половины людей, не стало половины детей…

Блокада — это и моя личная тема. Я 43 года назад бросила Москву и, влюбившись в ленинградца, приехала в этот город. Юра Векслер, замечательный оператор, родился здесь в 1940 году.

А в 1941-м, когда началась блокада и становилось все страшнее и страшнее, его мама говорила старшей дочери: «Лианочка, если ты услышишь тревогу, бросай Юрика и беги в бомбоубежище…»

Бросай Юрика!.. Чтобы хоть один ребенок остался жив. У них был сосед, который спрашивал: «Юрик еще не умер?»

А Юрик просил у мамы поесть, а она ему давала тарелку с водой. Ничего не было…

У него была полная дистрофия. Ручки, ножки тоненькие. И огромный живот. Из-за этой дистрофии его удалось вывезти, что тоже не каждому удавалось, по Дороге жизни, через Ладогу… Но блокада подорвала здоровье, потому что, когда начиналось формирование организма, он много чего недополучил. У него с 14 лет была юношеская гипертония. Затем начались колоссальные проблемы с сосудами, с сердцем…

И в результате он ушел из жизни в 51 год. Его блокада догнала и убила. Через десятилетия, но убила…

Взрослые блокадники очень были похожи на тех, кто сидел в лагерях.

Люди, пережившие настоящие страдания — схожи. Дело в том, что в этой «вилке», которая стоит между жизнью и смертью, всегда есть не очень простой выбор: остаться человеком или не остаться...

Об этом прекрасно написано у Георгия Жженова в рассказе «Саночки». Как люди в местах заключения получали посылку с едой, набрасывались на эту еду, объедались и погибали…

Не забывайте, какая лютая была зима 1941—42 годов. Холод удесятерял страдания.

Известный литературовед Томашевский написал Владимиру Георгиевичу Гаршину, который всю блокаду был главным патологоанатомом Ленинграда, на своей книге: «Владимиру Георгиевичу Гаршину, человеку и в звериных дебрях...»

Были люди, которые, работая на мукомольном заводе, умирали от голода… Они не позволяли себе взять лишнего.

Это очень страшно и очень трудно — оставаться людьми в звериных дебрях…

Я свою поэтическую программу о Ленинградской блокаде готовила четыре месяца.

Я хотела так рассказать об этом зрителям, чтобы они как будто бы посмотрели кино. Не назидательное, а простреливающее.

Со сцены надо воздействовать на чувства. Чтобы человек прочувствовал, чтобы он заплакал, чтобы у него сжалось сердце. Он потом придет домой и будет думать. И у него это осядет. Поэтому я начинаю программу со стихотворения Юрия Воронова: «Опять война, опять блокада, а может, нам о них забыть? Нам часто говорят: не надо. Не стоит раны бередить...»

Блокада — это наша совесть. Если мы хотим быть людьми, об этом надо говорить. Когда я говорю: «Ленинградцы — дети мои, ленинградцы — гордость моя», то у меня сжимается горло. Эти строчки написал казах Джамбул Джабаев, когда ему было почти 100 лет. Его сын ушел на фронт…

Ведь мы были тогда одной семьей.

Мне противно, когда слышу рассуждения людей о том, что лучше было бы Ленинград сдать во время войны. Я не хочу слышать этих людей, не хочу называть их имена. Они продадут все и вся за три копейки.

Есть потрясающее стихотворение Михаила Дудина: «Меня шатало от голода, от горя, от тоски. Но шла весна, ей было горя мало…»

Он стоит на Литейном мосту и смотрит, как идет ладожский лед расколотый. И видит издалека льдину, а в льдину впаян крест. И когда крест приближается, он видит, что это человек. А когда лед совсем подплывает под мост, он видит, что это мальчик, лежащий крестом в этой хрустальной колыбели…

Нет, время не властно над блокадной памятью…

«Ленинградцы вновь идут сквозь дым…»

Я вообще не спорю на политические темы, но иногда не выдерживаю... Помню, один раз возник какой-то разговор во Франции. Там, кстати, живет семья моего старшего сына. Стали рассуждать, как нам было бы лучше в войну себя вести.

Я говорю: «А вы вообще молчите. Потому что вечером во Францию вошли немцы, а утром открылись все кафе, рестораны, магазины...» — «Да, но немцы окружили тридцать тысяч человек и хотели их расстрелять. И вот мы, чтобы спасти эти жизни...»

Я говорю: «Вы — чтобы спасти ваши жизни. И мы — чтобы спасти ваши жизни…»

«И нашей кровью искупили Европы вольность, честь и мир…» — еще Александр Сергеевич в 1831 году написал. Сейчас бы вся Европа говорила только по-немецки. Никаких сербских, чешских, польских, болгарских языков и в помине не было бы. Какое там самоопределение?! А уж литовские, эстонские — все бы говорили по-немецки, братцы. И никакой бы у вас культуры никогда не было, кроме немецкой. О чем мы говорим вообще?

Для меня этот город навсегда останется Ленинградом. Младший сын все время меня ругает: «Что ты все время говоришь Ленинград? Нет уже Ленинграда!» А я говорю: «У тебя на медали написано “Рожден в Ленинграде». Область у нас Ленинградская.

У Анны Ахматовой замечательные строки: «И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами — живые с мертвыми: для славы мертвых нет…»

Конечно, красиво называется Петербург. Но у меня все начиналось именно в Ленинграде — и киностудия «Ленфильм», а не «Питерфильм».

Недавно у меня была встреча с уникальным человеком, с Ириной Александровной Антоновой. Она пригласила меня принять участие в фестивале имени Рихтера, который проходит уже в 38-й раз в этом году в Пушкинском музее. В музее, который основал Иван Владимирович Цветаев. Я читала стихи его дочери Марины Ивановны Цветаевой. Ирина Александровна сидела в первом ряду Белого зала.

Я всегда начинаю в расчете на людей, которые первый раз пришли и первый раз услышали. Начинаю тихо рассказывать, сначала читать, потом рассказывать. И читать ее ранние стихи, из первого сборника, стихи 18-летней Цветаевой.

Антонова сидит в первом ряду. Клянусь, стою на сцене и слышу ее мысль, животом слышу: «Как все банально и предсказуемо…» Я прямо чувствую это. И думаю: «Боже мой, только бы она не ушла!» Потому что дальше я развиваю все достаточно тонко и продуманно, чтобы довести зрителей до катарсиса.

Вечер закончился, в антракте мы с Ириной Александровной не общались.

Она не ушла, осталась. А потом, после вечера, ко мне подошла и сказала: «Я много слышала артистов, которые читали Цветаеву, но такого я не слышала никогда. Я потрясена. А сначала сидела и думала: как это банально…»

Я говорю: «Я слышала это, я это чувствовала, что вы так думаете. И очень переживала...» Ирина Александровна — уникальный человек! Я так счастлива, что мы с ней встретились в этой жизни…

Айсберг Юрского

Знаешь, я не хожу никого слушать, только отдельных людей. Зачем мне слушать, как они выучили стихи? Я лучше стихи почитаю сама в книжке. Я же не для этого иду. Я хочу, чтобы мне открылось что-то другое.

Вот кого слушаю, так это Сергея Юрского.

Он такой айсберг, у него видна только верхняя часть, а все остальное подводное. Это поняла еще в 1975 году, когда он делал спектакль «Фантазии Фарятьева», в котором я играла первую свою роль в БДТ. Он всегда говорит о космосе, о бытие, говорит о нашем месте в этой Вселенной. Даже не на этой земле, а в этой Вселенной. О чем бы он ни говорил, чтобы он ни читал — все невероятно.

А как он читает «Легкое дыхание» Ивана Бунина?! Поразительно: мужчина читает «Легкое дыхание». Невероятно, просто невероятно! За Юрским чувствуется огромный воздух, такой, как на море стоишь — и тебе не вдохнуть всего воздуха, который идет. Так же и Пушкина он читает. Все, что он делает — гениально просто.

У нас много сейчас артистов, которые стихи выучили и вышли на сцену…

«Я перестала быть Светочкой…»

Почему я так глубоко ушла в поэзию?..

Валя Гафт написал: «Света должна была родиться на свет для того, чтобы нам открыть стихи Цветаевой и Ахматовой…»

Предназначение какое-то есть какое-то у каждого человека. Я в семье третий ребенок, со мной особо никто не общался, хотя со стороны, наверное, выглядело иначе.

Мне одна девочка из нашего двора как-то сказала: «Света, я тебя всегда помню с книжкой...» Мне в книжке всегда было ярче, чем в жизни. Я больше верила той жизни, которая в книжках.

Знаешь, я до сих пор верю в сказки, хотя мне уже 69 лет в этом году.

Вот, когда говорю об этом, у меня аж тепло разливается по всему телу. Все началось с есенинского стихотворения.

Я почему-то на бабушкином топчане лежала, в тот день школу не пошла, у меня болело горло. И вот эта печка, ведро стоит с углем, совочек перед печкой лежит. Мой брат Вова купил собрание Сергея Есенина — книжки были такие толстенькие, маленькие, в твердой обложке. Я раскрыла просто на какой-то странице, зима была, и читаю: «Белая береза под моим окном принакрылась снегом, будто серебром...» Глаза поднимаю, смотрю в окно и вижу то, что он писал. Вижу эту березу!.. И мне просто жарко стало.

Светлана Крючкова в драме «Старший сын» .

Я с пяти лет читала. Читала собрания сочинений. Чехова с первого тома до последнего, а затем с последнего до первого.

Куприна обожала читать, Толстого прочитала очень много.

Роберт Рождественский! Обожала. Его «Реквием» знала наизусть. Евгений Евтушенко — его поэму «Братская ГЭС» — наизусть.

Мне очень нравилось «Уходят наши матери от нас, уходят потихонечку, на цыпочках». А я осталась без мамы в 1990-м году, когда родился мой младший сын. Она не дождалась, когда он родится. Она ушла 20 января, а Саша родился 17 апреля.

После маминой смерти я вдруг очень резко стала взрослой. Резко!

Я перестала быть Светочкой, почувствовала за спиной страшный холод. Я с ужасом думаю о том моменте, когда уйду из этой жизни и что будет с моими мальчиками, как они на это отреагируют. Молю Бога, чтобы они это выдержали, поэтому что они очень чувствуют мою любовь. Для них это будет это серьезное испытание. И надо, чтобы был кто-то рядом обязательно.

Обязательно, чтобы они были не одни. Когда я Сашу рожала — рожала брата своему старшему сыну, чтобы он был не один. Нельзя быть одному в этом мире. После смерти мамы у меня не стало дома, куда могу приехать без всего: без ночной рубашки, без полотенца, без тапочек, уставшая, ненакрашенная, где тебя накормят и скажут: «Иди ложись спать».

У меня много хороших людей, но они все хотят, чтобы я с ними общалась. А я устаю. Я бы сама посидела и послушала кого-нибудь, но только не ерунду какую-нибудь. Не про политику, не про глупости какие-то, не про мужиков, как бабы любят разговаривать. Я никогда не любила разговаривать на эти темы. А такого дома больше нет, и поэтому дом я создаю сама для своих детей.

Стоит фотография моей мамы, я очень часто подхожу и говорю: «Мамочка, прости меня...»

Я была плохой дочерью. И очень часто говорю: «Мама, ты была бы мной довольна сейчас…»

Когда прихожу после вечера удачного, говорю: «Мамочка, жалко, что тебя нет, ты бы радовалась и гордилась мной».

Она много переживала из-за моего импульсивного характера, что у меня что-нибудь пойдет не так в этой жизни.

Она волновалась, потому что я еще не «устаканилась» тогда, очень много волн было в этом «стакане». Гормоны меня носили…

«Меня предавали, и я предавала…»

Сейчас мне хорошо, я пью антигормон, поэтому теперь люблю только детей и котов.

Гормоны касаются всех! Возьмите, пьесы какие-нибудь. Это же все гормональные истории. Что руководит человеком? Уровень гормонов в крови.

Флегматики — это не те, кто умеют себя держать. Им держать нечего, у них такой спокойный гормональный обмен.

Светлана Крючкова и Михаил Кононов в фильме «Большая перемена».

А хуже тому, у кого бурлит все, как в вулкане. Несет тебя, не знаешь куда. И видишь, что сейчас разобьешь голову. Разбиваешь, а потом все повторяется снова и снова.

Есть люди, которые спокойно плывут по реке жизни, просто плывут по течению. А я в горной реке родилась, вот и полощет всю жизнь туда-сюда. Бьет об камни, о повороты, крутит в водопадах…

Я хоронила, и теряла. Меня предавали, и мне изменяли. Я сама предавала, изменяла и обижала людей. И люди меня обижали. Все было в этой жизни. Я такая же грешная, как все остальные, ничуть не лучше других…

За простоту! Глубочайшую…

Почему люблю стихи Давида Самойлова? Это все чрево мое… 1970-й год, школа-студия МХАТ. Наш ректор Вениамин Захарович Радомысленский считал, что будущие актеры обязательно должны встречаться с людьми, на которых стоит ориентироваться.

У нас были вечера поэзии, на которые он приглашал Маргариту Алигер, Наума Коржавина — он такой кругленький, такой приятный. Его хотелось потрогать, как игрушку. И у него были круглые, уютные очечки….

Невероятной красоты был Арсений Тарковский. Глаза, как угли, щеки с прорезями, такой красивый. Все приходили в красивых костюмах, в галстуках. Однажды пришел Давид Самойлов, который жил за городом. Он приехал с дачи в сапогах и свитере. Свитер был ручной вязки — такой, как был на Хемингуэе. А он был маленького роста, где-то мне по плечико. И вдруг он выходит в сапогах, а от сапог сразу свитер идет.

И он простым голосом, очень просто сказал: «Я маленький, горло в ангине, за окнами падает снег, и папа мне поет, как ныне взбирается вещий Олег». У меня упало сердце. Все. Я поняла, что все: я пропала, я полюбила его навсегда. На всю жизнь. За эту глубокую простоту. Глубочайшую.

Сейчас это вообще никому не интересно, теперь даже в школе стихи дети не учат. Зачем им? Они так удивляются, что мы стихи знаем.

Мой Александр Володин?

Единственный, такого больше нет. У меня был с ним случай, о котором не рассказывала никогда и никому. Он со своей супругой и мы с Юрой отдыхали в Доме творчества, сидели за одним столом в столовой, мило общались. В один из дней мы с Юрой шли к столу, а он был ревнив до невозможности, просто патологически. Неожиданно он говорит мне на ухо какую-то гадость. Меня так захлестнула обида, что я, посидев несколько минут за столом, не выдержала и ушла в номер. Упала на кровать и горько рыдала от обиды. Неожиданно раздается стук в дверь, я говорю «да», никто не входит, а стук повторяется снова. Я понимаю, что это не Юра, встаю и открываю дверь. На пороге стоял Александр Моисеевич Володин с подносом, на котором был мой обед. Я и сегодня не могу передать словами, что со мной было…

Нонна Мордюкова и Светлана Крючкова в фильме «Родня».

Вот так Володин относился к женщинам. Александр Володин, Давид Самойлов, они были вынуждены брать псевдонимы, ретушировать свое еврейское происхождение. Их вынуждали стесняться своего настоящего, их природная деликатность и тонкость усугублялась и этим моментом жизни.

У Давида Самойлова все очень просто и очень точно. Например,

— Хочется мирного мира

И счастливого счастья,

Хочется белого снега,

Ярко-желтого лета.

Хочется, чтоб отвечало

Все своему назначению.

Чтобы начиналось сначала,

ВОВРЕМЯ ШЛО К ЗАВЕРШЕНЬЮ.

Хочется шуток и смеха

Где-нибудь в шумном скопище.

Хочется и успеха,

Но на хорошем поприще.

Ну, как же это все точно сказано! Невероятно!

«Я много видела. Разного…»

Мне мама всегда говорила: «Светочка, береги здоровье». А я ей отвечала: «Мама, какая ты зануда». Сейчас я понимаю, что права была мама моя. Если бы вернуть молодость… На вопрос, чтобы вы изменили в своей жизни, все обычно отвечают: ничего. Я могу четко сказать: я бы изменила отношение к своему здоровью. Во-первых, никогда бы столько не пила, сколько я выпила за всю свою жизнь. В советское время особенно, когда никто никуда не уезжал: первый съемочный день, сотый кадр, операторский кадр, режиссерский кадр, последний съемочный день, премьера… Куда мы могли деться? Мы никуда не уезжали. У нас были застолья. Мы сидели за столами и выпивали достаточно много. Да, было чудесное общение, но, если бы без выпивки, было бы в разы лучше.

Счастливая ли я? Да! Счастлив тот, кому много дал увидеть Господь Бог, или тот, кто за нас отвечает и нас ведет по этой жизни. Я счастлива, во-первых, от встреч своих с потрясающими людьми. С талантливейшими, громадными, космического масштаба личностями, режиссерами, партнерами, вообще людьми. Я очень много разного видела в этой жизни. Много. Жизнь могла бы быть более скучной, более стабильной, спокойной. Нет, я счастлива. Я думаю, что есть еще многое, чего не видела и что еще увижу что-нибудь хорошее.

Я не умная, я просто опытная. Но мой большой опыт так и не научил меня понять, откуда берется зависть.

Чему завидую? Таланту завидовать нельзя. Талант — это кредит в банке. Ты родился на этот свет талантливым — значит, тебе дали ипотеку. И всю жизнь ты ее отрабатываешь. А если ты ее не отрабатываешь, у тебя отнимают твой дом. Правильно? И талант твой отнимется. Если ты не будешь работать, все закончится.

Светлана Крючкова в фильме «Похороните меня за плинтусом».

Надо очень много работать. Над собой, над своей душой, пытаться понять, узнать, с людьми поделиться тем, что ты узнаешь. Талантливые люди щедрые. Мне, когда вижу талантливого человека, хочется сделать что-нибудь хорошее.

Я не хочу играть много. В БДТ играю в спектакле «Игрок». Еще наметилась работа, о которой я мечтала лет двадцать. Это спектакль «Жизнь впереди». Мадам Роза, старая польская еврейка, которая прошла Освенцим. Она живет в бедном квартале Парижа, никому не нужная, всех раздражающая. Роза содержит приют для детей проституток, среди которых есть арабский мальчик. С этим мальчиком они родные души. Она ему рассказывает свою жизнь, он ее понимает.

Эта пьеса зацепила меня темой одиночества. Вообще мы все одинокие люди. Сначала, когда мы молодые, если мы не женились и не вышли замуж, нам кажется, что вот мы одиноки, а наши сверстники — нет, у них есть дети. И они пуси-уси-пуси… В лучшем случае не разводятся с мужьями и женами. В худшем разводятся. А дальше происходит просто. Дети вырастают и уезжают.

Человек, который был одиноким, уже привык к этому. А ты, привыкнув к тому, что вокруг тебя дети, заботы, резко остаешься один…

И второе, что меня всю жизнь волнует — это жуткое деление людей на национальности. Я родилась и выросла в многонациональном дворе: евреи, молдаване, украинцы, русские, гагаузы, болгары.

Было и есть одно понимание — человек или не человек. Все остальное для меня немыслимо.

«Мне еще рано…»

Печально ли мне, что жизнь конечная штука?

Печально. Врать не буду даже. Не верьте тому, кто говорит: нет, я уже хочу… Я не хочу еще, мне еще рано. Я еще хочу посмотреть на Сашиных детей, у него пока их еще нет. Хочу, чтобы он женился. И сама хочу еще пожить, что-то сделать для людей. И для котов.

В этом есть некая высшая мудрость, что человек не может жить вечно. Потому что, прожив определенное количество лет, ты начинаешь видеть людей как на рентгене.

А люди видят в твоих глазах, что ты их видишь насквозь, и им это не нравится. Они шарахаются от тебя.

Причем ты ничего не выражаешь лицом — ни презрения, ничего… Но человек видит, что ты его читаешь, считываешь насквозь. И его это раздражает очень сильно. Он не будет тебя любить за то, что ты видишь все его вытребеньки…

Ты доживаешь до высоты рентгена и уходишь. Я так думаю…

«Художник без характера — бесцветный…»

Что ушло из моей жизни с уходом Георгия Александровича Товстоногова?

Все. Я страшную вещь скажу. У меня был отец, я с ним общалась, но у меня не было большой любви к нему любви, и я не испытывала от него чувства защищенности. Он жил в Москве, и я жила в Москве, но жила по чужим людям, поддержки от него толком не было. Он только давал мне 50 рублей в месяц, пока я училась. На четвертом курсе я сказала, что снимаюсь, мне не нужны деньги. Все. Отец как-то не очень озабочивался тем, как я жила, где жила.

Георгий Александрович Товстоногов на репетиции.

Георгий Александрович Товстоногов для меня был как отец. Он был удивительный человек. Кроме того, он думал о том, что человек должен жить в нормальных условиях, а если не дай бог я заболевала и тут же возникали разговоры, мол, надо вводить второй состав... — он стучал кулаком по столу и говорил: «Этот спектакль будет играть Крючкова, мы ее немножко в больнице подремонтируем, и она выйдет на сцену…»

Он проверял актеров, он им доверял, давал играть совершенно противоположные роли. Я у него играла 16-летнюю закомплексованную девочку, 36-летнюю старую деву и шолоховскую красавицу Аксинью.

С каждым артистом было так. Никто не имеет права жаловаться, что он не играл у Товстоногова.

Вместе с Товстоноговым из БДТ ушла культура, ушла этика. Он был гениальный режиссер. Ушло вообще представление о том, что такое репертуарный театр. Георгий Александрович всегда отделял свои личные привязанности от театра. В театре были актеры. И все руководствовались только интересами театра. Никаких разговоров, кто с кем спит и потому играет, кто чей родственник и потому играет, кто чей друг и потому играет... Этого никогда не было при Товстоногове. Во-вторых, все эти разговоры про плохой характер Крючковой, плохой характер Волкова... Да у кого же из товстоноговских артистов был хороший характер? У Борисова что ли? Или у Лебедева? Да господь с вами. У всех были характеры. Характер, он или есть, или его нет. Он не бывает плохой или хороший. Человек может быть плохой или хороший — подлец, негодяй, мерзавец или может быть порядочный человек. А характер он и есть характер. Художник, он с характером должен быть, а иначе он будет бесцветный. И пусть бросит камень в меня тот, кто с этим не согласен и аргументированно обоснует. Я по фамилиям покажу и расскажу в любой период существования театра после Товстоногова.

Все-таки он построил дом, зачем же вы его рушите? Какие службы были в БДТ! Сейчас идет все не по принципу построения театра репертуарного, а по принципу создания проекта.

Мне предлагают двух продюсеров, двух кураторов. Зачем они мне? Зачем все эти выдуманные должности, которым платят большие деньги.

Что вы делаете, ребята? Обрастаете ненужными людьми и себе прибавляете значимости. Это пустота.

Все настоящее — просто

Есть ли для меня сегодня место в БДТ? Я считаю, что есть. Кто-то, наверное, считает иначе.

Поэтому нас с Ниной Усатовой посадили в гримерную, где вдвоем мы не умещаемся элементарно, даже не мы, а наши кресла не умещаются. Она не маленькая, а крошечная.

Я и гример, но уже костюмы туда не помещаются. Если костюм, то гример должен выйти.

А все потому что мы что мы на задних лапках не ходим. Мы ходим, как всю жизнь ходили. Прямо.

Не понимаю, почему надо обязательно пытаться людей пригнуть? Зачем? Это же не просто люди, это же артисты. Они должны быть героями на сцене. Из пригнутых никаких героев не бывает на сцене.

Не любят не таких, как все. Когда-то очень давно я прочитала у Александра Степановича Грина: «Люди могут простить друг другу все: равнодушие, трусость, даже подлость. Кроме одного — непохожести на себя». У тебя другой строй души, у тебя другие ценности. И это раздражает. А еще раздражает, когда ты интересен зрителю.

Я не боюсь, что меня выгонят, потому что меня есть за что уважать. И Нина Усатова —гениальная артистка, она соль земли русской.

Нина Усатова в спектакле «Семейный портрет с посторонним», БДТ.

Поэтому мы с ней где ни сядем, везде будем Усатовой и Крючковой. Даже в коридоре.

Когда мой сын Саша был маленький, он задавал мне вопрос: «Мам, а почему мы не можем это купить?..» Я ему отвечала: «Сашенька, я не воровка и не проститутка».

Однажды в замечательный разгул девяностых годов кто-то его с спросил: «Саша, а у вас это есть?» Он громко ответил, что нет, и пояснил, что его мама не воровка и не проститутка. Была гробовая тишина…

У нас тогда была машина — уазик, крытый брезентом. Я говорила, что езжу на том, на что заработала. Сашин папа жутко стеснялся этой машины…

Помню, был какой-то фестиваль у нас на Невском, все дорого-богато, и все на таких машинах, что с ума сойти… А я на этом «козлике». Тогда только появились секьюрити, у всех проверяют пропуска, меня, как только увидели, говорят: «Ой, Светлана Николаевна, проходите…»

Я говорю: «Саша, я могу хоть на телеге приехать, они скажут: «Смотри, Крючкова». А кто-нибудь сядет в «мерседес», скажут, что «мерседес» поехал, а кто там сидит, уже никому не интересно».

Понимаю ли я сегодняшнюю жизнь за окном?

Я стараюсь в это не погружаться, не нырять в это. Все-таки мне много лет, я ухожу во внутреннюю эмиграцию — в свою поэзию, в свою работу. Я считаю, что если говорить о моем долге на этой земле, то он все-таки состоит в том, чтобы людям дать надежду и свет. А скандаля по тому или другому бытовому поводу, я не дам им ничего. Кроме того, что скажут: вот скандалистка, вот хамка...

Думаю, что своей профессией я делаю людей лучше.

Очень часто после своих вечеров слышу: «Такое впечатление, что я в храм сходил, как очистился...» Значит, людям легче дышать. Я этим и занимаюсь.

Мне мой дантист недавно сказал: «Вы изменили жизнь одного моего друга». Оказалось, 42-летний человек, побывав на моем вечере, круто поменял свою жизнь. Мужчина жил за городом, у него часто были шумные компании, дым коромыслом…

«После вашего вечера он стал заниматься спортом, читать книги. Вход уже стал только по приглашению…»

А самое дорогое в жизни было, когда ко мне подошла женщина и сказала: «Я вчера хотела покончить с собой, а подруга притащила меня на ваш вечер. И я поняла, что этого делать нельзя...»

Даже ради этого одного стоило выходить на сцену.

Трудно ли человеком оставаться?

Трудно в начале жизни. А потом, когда уже ты все это прошел, дальше уже легко. Но на это уходит не один год и не один десяток лет жизни… А дальше ты уже такой, и от тебя другого и не ждут, от тебя другого и не требуют. Люди уже привыкли. Даже те, кого ты раздражаешь, что ты поступаешь именно так. По-другому не будет, а будет именно так, как созвучно твоей душе.

Мне хочется сегодня только одного — радости жизни. Радость моя заключается в одном: ты здоров и здоровы твои близкие. Это первое и единственное условие. Не проси ничего: ни богатства, ни успеха... Это в твоих руках, работай и будет успех. Но если нет здоровья, то не будет ничего: ни богатства, ни успеха, ни любви, ни карьеры — ничего. Все настоящее — просто. Не надо ничего выдумывать.

СПРАВКА

Светлана Крючкова родилась и окончила школу в городе Кишиневе. Работала оператором вычислительного центра, лаборантом в сельхозинституте. Несколько лет поступала в театральные вузы Москвы, выпускница Школы-студии МХАТа, начинала артисткой Московского художественного театра. С 1975 года — актриса БДД. Снялась более чем в ста фильмах, среди которых — «Родня», «Большая перемена», «Женитьба», «Старые клячи». Дважды лауреат национальной премии «Ника», народная артистка России.

Материал опубликован в «Российской газете»