Поздоровавшись, она за несколько минут так образно пересказала свою жизнь, что мы были просто сражены ее речью. Жесты, мимика, позы — моего скромного таланта не хватит это все описать. Даже наш несентиментальный фотокор Андрей Оглезнев, расчувствовавшись, расцеловал ее, веско обронив: «Мать, ты гениальна». Все это время наша встреча жила в памяти, звала, манила увидеться вновь. Такие «брюлики» от народа попадаются нечасто...

«Метрики скурила... мама»

За время нашего отсутствия Гонжа не изменилась: куцые улочки, беспрерывно грохочущие поезда. Домишко бабы Кати похож на школьный пенал — узкий и длинный, крыша просела кавалерийским седлом. Наша знакомая чуть постарела, на лице печать недуга.

— Это мой дед, будь он неладен, во всем виноват. Двор горбылем застлал, доски кривые, как его мозги. Я споткнулась, упала и ударилась, на щеке выросла шишка после этого.

Так начался наш разговор. Местные врачи послали «артистку» в областную больницу. Там она часа два мыкалась по разным кабинетам, пока не попала «на самую высоту, девятый этаж, хирург высоченный». Доктор посмотрел ее болячку и сделал вердикт — надо резать, но предупредил: «Мать, операция платная...» От этих слов Екатерина Павловна оробела больше, чем от скальпеля: деньжонок в кармане было около трех тысяч — выручка от проданной накануне капусты.

— Я упала перед ним на колени и говорю: дорогие мои коллеги, я семнадцать лет проработала санитаркой в гонжинском санатории, неужели не заслужила эту гадость вырезать?..

— Деньги небольшие, триста рублей... — пробасил опешивший доктор.

Едва оправившись от операции, она сбежала с девятого этажа, недолечившись: дома дед один, и хата без присмотра. Вот такая последняя драма в ее 73-летней жизни. У нее две даты рождения. Одна, по выражению Кати-артистки, «всамделишная», другая, по паспорту, так сказать, официальная.

— Мои метрики скурила мама в войну, а мне сказала: «Вырастешь, новые выправишь...»

Когда ей исполнилось «всамделишных» шестнадцать лет, то выправлявшая метрики комиссия, маленькой и истощенной Кате не поверила, убавив два года.

Ее жизнь — это крошечное отражение в ма-а-аленьком зеркале бытия миллионов советско-российских судеб. Она сызмальства познала жизнь: «Ходила по людям, побиралась. Мать жестокая у меня была, чем только меня ни била. Я спала на улице и в холодных банях...» До семи лет ее считали слабой на голову (девочку били припадки), и все ждали, что помрет, но она выжила вопреки всему.

С детства Катя отвыкла плакать — жизнь слезы высушила.

— Какое горе — я стараюсь больше работать или пойду с бабенками посудачу. Чего слезы лить?!

«Икону сжечь не дала»

Она выросла неграмотной, в школе не училась ни дня, жила больше в няньках. Замуж вышла в девятнадцать лет. «Красивый был татарин, я его, заразу, так любила, ажно в груди жгло...», — вспоминает она.

Из Приамурья муж увез ее к своей родне под Казань. Правоверный мусульманин заставлял Катю сжечь свою икону и принять мусульманство. Но она оказалась непреклонной — характер закалила еще в холодных банях с детства. За это бывала жестоко бита, но своего бога отстаивала до исступления. И до развода.

Из Татарстана она добиралась с маленькой дочкой на перекладных, без копейки денег, но с иконкой за пазухой. Поселилась разведенка на разъезде Минеральный, был такой недалеко от Гонжи.

— Тогда стала досыта есть, одежку себе справила, работала рабочей на путях, — говорит баба Катя.

Ты помнишь, читатель, это олицетворение равенства в Советском Союзе — баб в оранжевых жилетках, бивших «костыли» на железных дорогах одной шестой части суши? Вот и Катя-артистка при росте метр пятьдесят пять била железные шкворни и шпалы неподъемные тягала, мостила путь для страны Советов. За это сегодня государство платит ей аж две тысчонки в месяц.

«Беда наголясе...»

Катерина Павловна говорит, что в молодости была похожа на японку — забайкальско-корейские гены тому виной. Мужики к ней клеились, но она воспитания была строгого, а оттого неприступна, как Албазинская крепость.

— Одного ухажера, дюже настойчивого, чуть на тот свет не отправила, — вспоминает «артистка».

Коллега-путеец решил как-то с Катериной любовной удачи испытать — на их дворе стояла молодость, гормон играл... И сделал это по-путейски, на скорую руку, как в экстренном торможении.

— Повалил меня на плашки, всю обслюнявил, одежду рвет на мне. А я спортивная была, меня так просто не возьмешь. А он разошелся — просто бык! С себя низ весь снял, беда его уже наголясе... Я тут извернулась, ухватила шкворень да по башке его саданула, у него зеленые сопли и потекли. Ой, спугалася я! В будку забежала, в аптечке нашатырь схватила, на его «беду» села и давай его отхаживать нашатырем под нос. Еле-еле в себя пришел, а то думала, все, каюк, посадят меня, — смеясь, откровенничает Катерина Павловна.

Жизнь одной краской не пишется, оттенков — тысячи. Артисткой Катю прозвали за талантливость. Любит она в клуб ходить, разные костюмы себе шьет. На всех новогодних балах первый приз — у Искандаровой.

Последний раз заезжие артисты были в Гонже давно — по выражению бабы Кати, когда у нее все зубы еще были целы... Во время концерта она вышла на сцену: «Трыкалку ихнюю, микрофон этот, взяла да как спела из репертуара Гелены Великановой. Они и рты поразевали...» Хотела та филармония залетная с собой ее забрать, да отказалась певунья.

Пластинок в ее доме до сих пор сохранились горы, главным богатством всегда была колченогая радиола. Голосок у Катерины Павловны тоненький, ближе к сопрано. Она и нас песней угостила.

— Я еще и по-детски могу.

И спела про белокрылые лошадки-облака. Точь-в-точь как в мультике.

Из-за ее актерства прапорщики из местной воинской части на кулаках сходились, решая, кому «артистку» домой провожать. Кто же после такого таланта устоит!

«Каждую тыкву на «вы» называла»

После путейской работы пошла Катя-артистка на легкий труд — санитаркой в местный санаторий. Назначили ее на ответственнейшую должность — убирать люксы. В те времена только начальство селилось в гонжинские апартаменты. Однажды произошел казус. Убирает санитарка Искандарова люкс, туда робко входит семейная пара. «Вы, наверное, номером ошиблись, этот люкс для начальства», — говорит невысокому мужчине Катерина Павловна. «А я на начальника не похож?» — ответствует он. — Не, на председателя колхоза тянете, — на полном серьезе парирует труженица в белом халате.

Когда они оставили вещи и пошли к главврачу разбираться, Катерина поняла, что сморозила глупость, и, опередив их, стрелой понеслась в кабинет доктора. Бухнулась на колени: так, мол, и так, простите дуру неграмотную.

— Катя! Это же председатель облисполкома Василий Грек, я тебе сколько раз говорил: каждую тыкву на «вы» называй! — ругал ее главный врач. Несколько дней Катерина сторонилась новых постояльцев, потом, встретившись, стала извиняться. Те смущенно отнекивались.

— Мне главврач сказал каждую тыкву на «вы» называть, — бухнула им Катерина.

— А кто тыква? — спросили «люксовые» постояльцы.

— Ну, вы!.. — на «голубом глазу» ответила «артистка».

Работала она везде и всюду — как двужильная. В санатории колола по 700 кубометров дров в зиму, за 50 копеек куб. В сезон собирала голубицы по 900 ведер. Когда пришел крах советскому рублю, у Кати-артистки на книжке было на... десять (!) «Волг» — пропало все до копейки. Она всю жизнь шагала в ногу со страной.

«Я как общипанный рябчик»

Судьба у Екатерины Павловны, как зебра, только на полотне ее жизни черных полосок больше, много больше. Было второе замужество, родила вторую дочку. Обеим дала образование, у одной судьба сломалась — попала в тюрьму, спилась, потом умерла. Другая дочь, слава богу, здравствует, внуков подарила.

Про второе замужество говорит лаконично: «Ласки не видела и дня». Помолчав, добавляет:

— Это, видимо, потому, что у меня женского всегда мало. Я как общипанный рябчик...

От природы считает себя крепкой и выносливой. Двадцать соток картошки огребет за день не разогнувшись.

В северной Гонже в ее огороде все созревает в первую очередь. В теплице к Первомаю первые огурцы — это как закон!

— Работаю много, ем тоже хорошо. Полкило колбасы за раз могу умять, кружку чаю сверху — и полный порядок, — говорит она.

Своим прозвищем Артистка она гордится. Развеселиться может в любую минуту «от воображения», заплакать — тоже запросто: «Как вспомню, как по миру ходила, и слезы — вот они...»

Бабье счастье вспыхнуло блеклой зорькой и погасло. Материнство трагичное — дочь непутевую схоронила. Государством не единожды обобранная, отца потерявшая в «ежовщину», она до сих пор свято верит, что Сталин об этом не знал. Битая мужьями, недоласканная, недолеченная, недолюбленная, Катерина Павловна сохранила хрустальное сердце ребенка, наивную и чистую до прозрачности душу. Вся ее жизнь — на излом, через силу, на преодоление. Смеется, чтобы не плакать. Плачет, чтобы не умереть от боли. Таких «артисток» найдешь на всех проселках жизни, по всей Руси великой. На их пупке страна и держится. Эх, Кати-Катеньки...

Возрастная категория материалов: 18+