Леонид Парфенов: «Нашу семью ничто не миновало»

Фото: rgsblog.ru

На первый план выступает жизнь обычного человека. Что его интересовало в то конкретное время? Какую одежду он носил, какую мебель покупал, какую слушал музыку? Что его удивляло и что огорчало? Педантичное отношение к деталям, талант «следопыта» и огромное уважение автора к людям делают эти книги эмоционально насыщенными: в них и горечь эпох, и ростки надежды, и вера в лучшее. Да и как иначе, если многие события из современной истории России напрямую коснулись и семьи самого Леонида Парфенова?! Вот что он сам об этом говорит.

— Леонид, почему ваш очередной проект посвящен именно тридцатым-сороковым годам прошлого столетия?

— Когда затевал проект, я придумал для него девиз «Мы живем в эпоху ренессанса советской античности». Казалось, что этот неосоциализм, неосоветизм нарастает, и поэтому важно разобраться в той эпохе, почувствовать, что в этом было привлекательного, как и что происходило на самом деле. С 30‑х годов вообще все началось… Мое убеждение, что никакого социализма, кроме сталинского, не было, а он был оформлен в 30‑е годы. А потом — при Хрущеве, при Брежневе — строй уже жил по инерции. И мы все видели, что, когда из него уходит страх, эта система уже не работает. Поэтому она работала все хуже и хуже, и наконец накрылась медным тазом. Это мой восьмой том «Намедни». Он восьмой по счету, но как бы «минус первый» по хронологии, поскольку изначально проект начинался с 1961 года. Потом меня уговорили пойти вспять, потому что «Оттепель» — а ее начало датируют ХХ съездом КПСС 1956 года — невозможно понять без осмысления «послевоенных заморозков», поэтому предыдущий том был про время с 1946 по 1960 год.

— В чем особенность вашего авторского проекта?

— Это книги про жизнь советского человека. И на этот раз все «родовые признаки» проекта сохранены. Здесь есть изображение квартиры того времени. Но поскольку телевизоры только-только появились (в 1938 году их всего 10 000 штук было выпущено), пришлось делать изображение более богатой квартиры, а не средней, как в предыдущих проектах. Например, мебель на фото — из дома-музея Кржижановского. Потому что такой предмет роскоши, как телевизор, в обычной коммуналке оказаться не мог. Он и сам делался из красного дерева, чтобы быть чем‑то наподобие мебели. А все остальное на фото воспроизвели точно: патефон, картина «Два вождя после дождя», первое издание Большой советской энциклопедии — я его сам со своей дачи привозил, чтобы тут разместить в шкафу. Ну и прочее, прочее…

— Какие были трудности? Все‑таки это не близкие по времени годы.

— Поскольку та эпоха «черно-белая», были трудности с иллюстрациями в цвете. Но кое‑что мы нашли. Например, использовали репродукции марок. К иллюстрации о первых советских легковых машинах взяли картину Юрия Пименова «Новая Москва». На ней изображены две легковушки — с этой точки зрения ее никто еще не рассматривал. Есть совсем редкие снимки, например фотография Павлика Морозова. Мне хочется объяснить в корневых чертах, какая это была эпоха, от которой, в принципе, пошел социализм. И это не только внутренняя жизнь, но и внешняя. Например, в то время Гитлер пришел к власти. Поэтому здесь есть про пакт Молотова — Риббентропа. Но тут же есть информация и про тюбетейки и береты, которые тогда вошли в моду. Когда пишешь, не отдаешь себе отчета, а потом сам удивляешься: вот как, оказывается, было — сразу два головных убора в моду вошли!

Есть рассказ про Полину Семеновну Жемчужину-Молотову, которая возглавляла парфюмерную промышленность. Она духи «Любимый букет императрицы» переделала в «Красную Москву». В таком виде они достались и последующим поколениям. Тут же уместно вспомнить знаменитую фразу Сталина: «Жить стало лучше, жить стало веселей!» Это был поворот от жесткой модели на гедонизм. То есть допустили, что в социализме должны быть удовольствия. Вот это допустили, и это, в конце концов, и погубило строй. Потому что как только социализм начинает соревноваться с капитализмом как общество потребления, он проигрывает. Слишком много примеров, которые показывают, что обувь у нас получалась все же хуже, чем у загнивающего Запада.

— Вам самому интересна та эпоха?

— Да, у меня был и личный интерес к той эпохе. Нашу семью ничто не миновало. В 1931 году нас раскулачили — отца моей бабушки по линии отца, моего прадеда. А в 1937‑м бывших кулаков, священнослужителей и белых офицеров еще и добивали. И прадед был расстрелян. Я добился, чтобы мне выдали это решение «тройки». Тогда ведь где‑то 450 тысяч человек было расстреляно на основании решений «тройки» — это первый секретарь обкома партии, начальник НКВД и прокурор области. На самом деле это были просто списки людей, которых они никогда не видели и которых приговаривали к расстрелу за «контрреволюционную деятельность», «попытку создания контрреволюционной организации». Как в деревне можно было создать какую‑то такую организацию, до этого никому дела не было.

— Книгу о Великой Отечественной войне в таком же формате будете издавать?

— Нет. Вот таким мозаичным путем это будет сделать невозможно. И хотя можно выделить отдельные темы — например, что в 1943 году погоны в армии ввели или патриаршество восстановили, поляк Ежи Петерсбурский в конце 1941 года написал песню «Синий платочек», еще что‑то — но этого будет немного. Можно написать про Ясско-Кишиневскую операцию, но как про это написать? Ведь важно рассказать и про войну, и про гражданскую жизнь. Поэтому я сделал книгу про послевоенное время — с 1946 по 1960 год. В общем считайте, что я пасую. Или, по крайней мере, понимаю, что этот формат сюда не годится. Кстати, не после войны, а до войны — в 1940 году вышла книга Аркадия Гайдара «Тимур и его команда». И даже до войны книгу успели экранизировать.

— Вы чувствуете, когда одна эпоха меняет другую? Есть какие‑то признаки этого?

— Наверное, всякий по‑своему делает для себя выводы и что‑то для себя решает. Есть известный хештег #поравалить, то есть кто‑то так реагирует на смену эпохи. А кто‑то говорит, что никогда так хорошо мы не жили. Это все очень зависит от личных ощущений. На заре туманной юности я работал на родине в газете «Вологодский комсомолец». И дежурил по тому номеру, в котором давали материалы про смерть Брежнева. А до этого было ощущение, что все затянулось, и, похоже, мы сами все помрем при них. Тогда мне было 22. Сначала ведь умер Суслов, а потом началась, как в народе говорили, «гонка на лафетах». Цинично, да, но они сами довели до того, что народ стал так шутить. Это было в Вологде, а мне нужно было вернуться в Череповец. Я купил билет в автобус «Икарус», в нем 42 места, а у меня 39‑е. И вот я протискиваюсь к своему месту, смотрю на людей, которые, конечно же, об этом уже знали. А их лица, как в парикмахерских креслах, — ничего не выражают! Мне тогда хотелось сказать: «Люди, очнитесь! Запомните этот день! Ведь что‑то будет! И будет совсем по‑другому!» И эпоха тогда сменилась самым простым способом: эпоха закончилась, потому что вышел ее срок. Вот такое мое личное впечатление. Хотя для кого‑то это так и осталось просто днем 10 ноября 1982 года. Хотя 10‑го числа факт его смерти утаили, но отменили концерт в честь Дня милиции. 

— Вы сняли большой и сложный проект к юбилею Николая Гоголя. Что‑то еще намечается?

— «Гоголь» — это две большие серии, по часу пятнадцать… Конечно, на «датский принцип» каналы легче ведутся. Если прийти к Константину Эрнсту в 2007 году и сказать, что через два года юбилей Гоголя и надо бы что‑то такое, чтобы там и компьютерная графика, и фантасмагория, и вообще чтобы впервые современные технологии показали русскую классику, а еще мы добиваемся и, наверное, добьемся разрешения залезть в римскую квартиру Гоголя, то Эрнст скажет: «Интересно, про это еще никто не говорил. Давай, валяй!» Но на самом деле мне самому это было очень интересно. А так  я много чего из дат пропустил. В 2014 году я не делал фильма к 200‑летию Лермонтова. Наверное, я его так не чувствую. Вот про Гоголя мне была понятна сверхзадача. Делал фильм к 80‑летию Солженицына — с ним самим… Но на самом деле я не так много делал фильмов к каким‑то конкретным датам. В этом смысле я не «принц датский»! (Смеется.)

— Как вы думаете, что дает для настоящего осмысление истории?

— Конечно, напрашиваются какие‑то параллели. Но в истории напрямую ничто не повторяется. Важны зарубки на память, обогащение опыта, с которым человеку дальше идти по жизни.

Фото Вадима Тараканова, Руслана Рощупкина