Кто-нибудь задержится и прочтет: «Афанасьев, Литвинов, Китасов, Князев, Медов, Набатов, Полетаев, Рудов, Селин, Стасов, Терентьев, Тимофеев, Фоминых, Шевченко, Шолохов». Их когда-то было больше, этих фамилий. В местном поссовете лет пятьдесят назад были даже снимки похорон погибших. Но время шло, и с каждым новым местным руководителем, с каждой сменой плиты фамилий оставалось все меньше и меньше. И сегодня их только пятнадцать. «Семья сожжена японцами», «зарублен палачом Лазаревым» — так было ранее начертано на плите. Но при очередной реставрации, видимо, посчитали, что негоже писать вместе с погибшими имена их палачей. И остались только некоторые фамилии жертв. Совсем недавно здесь проводили митинги. Невысокий холмик братской могилы заваливали венками из бумажных и живых цветов, и они долго ярким пламенем резали глаза на фоне серых домов поселка. Так кто же они, эти люди, в память которых стоит обелиск?

Как рассказывали старики, дело было так: не успели скрыться партизаны, хотя их предупредили казаки из станицы Игнашенской. И вот стоят они у края вырытой ими самими могилы. Желтые листья мечутся в воздухе. Молча стоят партизаны, уже отрешенными глазами глядят в тусклое осеннее небо. Невдалеке замерла согнанная карателями небольшая толпа жителей поселка. Ждали команды. И вдруг из строя обреченных раздался звонкий молодой голос: «Дозвольте, господин офицер, последнюю просьбу! Дозвольте брату сапоги отдать. Зачем добру пропадать». Паренек сел на бугорок свежевырытой земли, стянул непослушными пальцами обувку. Подошел к толпе и протянул сапоги: «Носи, брат». Неторопливо вернулся к товарищам и встал на свое место. Грянул залп, вспугнув неизвестно откуда взявшихся птиц... Кто это был? Медов? Фоминых? Шолохов? А может, Стасов? Кто знает? Такая вот история случилась когда-то в далекие годы треклятой Гражданской войны.