Орденоносец Петр Кононенко: «Пока я портянки стирал, чуть наступление не пропустил»

Мечта о параде на Красной площади

— Я дважды встречал в Белогорске поезд «Армия Победы». И всегда мечтал хоть раз побывать на главном параде Победы на Красной площади в Москве. А десять лет назад по приглашению Валентины Матвиенко был в Санкт-Петербурге на торжествах, посвященных 65‑й годовщине окончания Великой Оте­чественной войны. Когда ветеранов встречали в аэропорту Пулково, руководитель группы сказала: «Все ваши пожелания выполним». Пожелание есть одно, говорю, но оно невыполнимо. Хотел бы с дочерью и внуком — он капитан, на атомной подводной лодке служит, — вместе проехать по боевому пути хотя бы километров сто. Мне ответили: подумаем. А 10 мая руководитель группы пришла в гостиничный номер и говорит: «Петр Александрович, машина ждет у подъезда». Вот это был подарок! Те места на берегу Финского залива, где когда‑то шли ожесточенные бои, конечно, не узнать. Раньше чистое поле было, а теперь сосны огромные, мемориал возвели и Вечный огонь. Я там трех друзей похоронил со своего огневого расчета. Сам тоже в госпитале лежал — контузило в топях на Ленинградском фронте. Мне повезло остаться живым.

Страшное дело — бомбежка

И до Ленинградского фронта еще тоже надо было дожить. Родился я и жил в селе Новогригорьевка Донецкой области. Считай, 80 лет прошло, а до сих пор перед глазами моменты пережитого в немецкой оккупации. Особенно врезался в память день, когда из единственной на все наше село «черной тарелки» три раза повторили: «Внимание, говорит Москва!» Все замерли, воцарилась мертвая тишина. Женщины в голос как завыли…. Жуть такая. Началась война.

Один за другим ушли на фронт отец, его братья, мужья сестер — все! Эвакуация, обстрелы, горящие цистерны подрываемой немецкими самолетами нефтебазы… В трех километрах от нашей Новогригорьевки была большая сортировочная станция, где находились три депо. Почти каждый день немецкие самолеты бомбили железнодорожный узел, город, село. Страшное дело — бомбежка.

Второго декабря пришли немцы. Моя мама, еще две тетушки, 11 ребятишек, из которых я был самый старший, — мы все были у дедушки и бабушки. Мы с дедушкой на крыше черепицу поднимали и смотрели, как немцы наступают на наше село. Когда по крыше пули застучали, спустились вниз. И через некоторое время дверь — нараспашку. Входит офицер: «Аллес вег!», то есть «все вон!» А у нас перед домом площадка была застелена каменными плитами. Мы босиком, кто одет, кто раздет, выскочили на эту площадку. Впереди два немца на нас пулеметы наставили, а сзади полста солдат идут. Офицер говорит дедушке на ломаном русском: «Есть золдат рус, алес капут». Всех перебьем, значит. Обшарили всю усадьбу — нет никого. И потом всей толпой в дом. Нас в маленькую комнату зажали. Так мы попали под оккупацию.

Мальчишек заставляли трупы хоронить

Фронт остановился прямо за нашим селом — три километра фронтовой полосы по железной дороге. На Украине снега большие: чтобы сугробами рельсы не заносило, с двух сторон были посажены деревья по шесть рядов. И вот немцы с одной стороны выставили свой дивизион — в селе нашем две батареи стояли; а за железной дорогой красноармейцы остались, всю зиму в окопах мерзли и стреляли по нашей деревне, а немцы — по поселку Октябрьский.

Фрицы выставляли часовых, а наши пулеметчики или снайперы с крыши паровозного депо их расстреливали. Нас, пацанов, они заставляли свои окопы чистить и своих погибших солдат вывозить. Мы собирали трупы на фуры — так называли телеги огромные. А лошади у них были битюги — очень рослые, копыта огромные. И все одного цвета — пепельного. У нас таких не было. Мы, 14—15‑летние подростки, долбили траншеи по 50 метров и складывали туда трупы. А они мерзлые. Часовой отвернется — прыгнешь и потопчешься на нем, чтобы рука или нога не торчала... А кому было лет по 16—17 — в вагон и увозили. Моих двух сестер двоюродных угнали в Германию — Машу и Галю. 

Хитрость ради спасения

В соседнем городе продукты быстро кончились, голод начался. В деревнях люди что‑то припрятали. Мы тоже делали тайник в саду — в яме. Тачанка старинная стояла, там был вход в потайной склад. Мы с дедушкой готовились, пока еще немцы не пришли. Это дало возможность как‑то продержаться первое время. Ни сена, ни соломы для скотины в селе почти не осталось, а корова или лошадь без грубого корма не могут. И овса уже не было. Немцы нашли припрятанную колхозную пшеницу и этой пшеницей кормили своих коней. Сами ленились — пацанов заставляли.

Дедушка спрашивает: «Сколько вам сказали давать пшеницы каждой лошади?» Мы говорим: «По одной четверти ведра». Он: «Кормите как можно больше, только чтобы немцы не видели. Лошади дохнуть будут». Так и делали. Пока Фриц или Ганс отвернулся, мы коню подсыпали пшеницы, потом еще подсыпали. Они едят и дохнут. Немцы думали, что от какой‑то болезни. Привяжут за ногу тушу, другим конем вытащат за село и бросят. Ночью были облавы, выходить на улицу нельзя. Нет аусвайса — стреляют без предупреждения. Но кормиться‑то надо было как‑то. Возьмешь ножовку — и ползком в темноте за деревню. Ляжешь возле того коня, потихонечку отпилишь кусок мяса и ползком домой тащишь. Бабушка варит потом мясо: «Пенится — значит, конь старый». Вот так и выжили.

Спасла кукуруза

А потом началось наступление, Ростов-на-Дону три раза из рук в руки переходил. В большой излучине Дона были самые жестокие бои. Там мой отец погиб, он похоронен в Сталинграде. Но мы еще этого не знали: до осени 1943 года были в оккупации. Уже точно не помню, в августе или в сентябре село освободили.

Ленинградский фронт. Петр Кононенко делал снимки однополчан на трофейный фотоаппарат. Из личного архива ветерана.

Отступая, немцы забирали всё: комбайны, продовольствие, коров, людей угоняли с собой. Мы с другом Ромкой улучили момент, отстали немного. Суматоха, тут же и люди, и скот идет, а сзади немцы цепью. Но мы сумели в кукурузном поле спрятаться, а то бы в Германию угнали. Поднялись на бугорок и видим: наша батарея на конной тяге, красноармейцы пушки от коней отстегнули и разворачивают. Командир с биноклем. Мы из кукурузы выскочили: «Дяденьки, там наши люди, не стреляйте». Они нам: «Кыш отсюда, сейчас бой начнется!» Но стрелять не стали.

«Богатыри уехали, чудо осталось»

Когда пришли наши войска, мне уже 17 исполнилось. Приехал из особого отдела старший лейтенант, собрал всех и по порядку поднимал: кто, что… Мы немцам не служили, проверили нас — все нормально. Военкомат меня на учет поставил. Сначала я работал в депо, потом послали в военное железнодорожное училище в соседнюю Луганскую область. Там уже получил от мамы письмо, где она писала, что погиб папа, погиб дядя Павел, погиб муж тети дядя Рома — мой крестный отец. Тут у меня все так закипело в душе!

Начальник училища у нас был полковник Перец. Я к нему обратился: «Отпустите на фронт!» «Не могу, — говорит. — Вот окончишь училище, обязательно попадешь». Тогда выпуски были скоростные, всего по три-шесть месяцев, но я не мог ждать. Перед нашими окнами всего метрах в пятидесяти постоянно шли эшелоны с танками, пушками, укрытыми брезентом. «Все равно сбегу: прыгну под брезент и уеду прямо на фронт!» — сказал начальнику училища. Он покачал головой: «И приедешь прямо в военную комендатуру. Вытащат из‑под брезента и как диверсанта расстреляют. Если уж так невтерпеж, пиши военкому». Я начал военкома бомбить письмами. Потом ответ приходит: «Прибыть в город Дебальцево на сборный пункт во Дворец культуры им. Ленина». Приезжаю, а там уже 54 человека таких же, как я, добровольцев. Остригли нас и отправили в Донецк. Стали обучать: «Коротким коли, длинным коли, прикладом бей!» Словом, военному делу учили и как окопы копать.

Ленинградский фронт, февраль 1944 года, командиры орудий. Справа — Петр Кононенко. Из личного архива ветерана.

 Потом погрузили в вагоны и в Богодухов отправили — это под Харьковом. Там организовался 52‑й стрелковый полк. Батальоны — по вагонам. Первый эшелон уехал, нас тоже построили на площади, я в третьей роте был. Командир полка на лошади выезжает в центр: «Здравствуйте, чудо-богатыри!» Мы хором: «Здра-асте!» Я стою — метр шестьдесят с шапкой, рукава шинели завернул внутрь аж до половины. Оглядел нас командир: «Да… Богатыри уехали, чудо осталось». Но чудо тоже погрузили.

Солдатский живот все съест

Поехали мы в Курск, Орел, Белгород, Москву. После станции Тосно в Ленинградской области километра через три остановились: паровоз поперек железной дороги, вагоны раскуроченные разбросаны там и сям, похоронные команды собирают убитых — раненых уже увезли. Немцы разбомбили наш первый эшелон. Выдали нам всем по упаковке сухого концентрата, мне гречневая каша досталась. Попробовал: соленая. И ее же еще варить надо! А на чем? У каждого котелок, конечно, и фляжки стеклянные выдали. Мы вытаскивали паклю из букс и поджигали. Пробовали кашу варить, но она только раскисала, и все. Солдатский живот все съест.

Пешком почти шестьдесят километров шли в Ленинград. Там уже крейсер «Киров» стоял под парами. Каждому сделали укол в спину. Половину бойцов переодели во флотское обмундирование, а я попал в артиллерийский полк наводчиком на пушку МЗ. Это полуавтоматическая пушка 60 выстрелов в минуту, калибр снарядов — 37 миллиметров.

Четвертый «сталинский удар»

Куда нас отправят, никто ничего не рассказывал. Команда «Становись!» — и пошел. Единственно, что «шинельное радио» было — писари из полкового штаба, которые друг с дружкой иногда новостями делились. Но перед боем всегда было партийное или комсомольское собрание, зачитывали обращение членов правительства, обычно Михаила Ивановича Калинина. Это был верный признак, что мы готовим бой с армией любой. Юмористов и поэтов хватало.

Ленинградская область к тому времени уже была освобождена. Остался перешеек 32‑го километра на Карелию. Перед наступлением 6 июня нам сообщили, что американцы открыли второй фронт. 9 июня передали: «Готовность номер один». Утром я решил быстренько портянки свои постирать. А по трассе от Ленинграда на Усть-Лугу немцы, когда уходили, повзрывали все мосты. Спуск к речушке обрывистый и глубиной метра три-четыре, берег внизу среди лета оставался еще во льду. И вот я спустился туда, портянки постирал в ручейке, а вылезти не могу. Стал кричать, чтобы ребята вытащили. И в это время земля задрожала и начала подо мной волной ходить. Потом сплошной гул. Это началась артподготовка к Выборгской наступательной операции — ее еще называют четвертый «сталинский удар».

Артиллерия Ленинградского фронта и кораблей Балтийского флота, Ладожской и Онежской военных флотилий, 240 пушек дальнобойных ударили одним залпом! Артподготовка шла целый день — вели огонь по финским укрепрайонам и с земли, и еще наша авиация одновременно бомбила территорию. Это был такой мощный удар!

Укрепрайоны финские стояли в три яруса, между ними 20—30 километров. Перед каждым по шесть рядов колючей проволоки, потом стояли надолбы, «ежи» для противотанковой обороны, природные валуны, дальше поле заминированное. А на поле по три-пять железобетонных дотов — оттуда финны вели огонь по нашим войскам. Все эти укрепления нам надо было преодолеть, а для начала «перепахать» — снарядами, бомбами. Снаряды были — один по 300 килограммов и 43 сантиметра в диаметре. Представляете, разорвется такая штука. И бомбы — «тонки» и «полутонки» — сбрасывали наши бомбардировщики. Как еще достать финнов под дотами, у которых стены толщиной около трех метров и еще вниз под землю уходили два, а то и три этажа. Там у них и сауны, и продовольственные склады — все в земле закопано было. Вот почему я просил машину, когда ездили на парад в Петербург, хотел показать внуку и дочери эти места.

Финны коровам животы распарывали

Сначала пошли танки — надолбы и «ежи» уничтожали. А за танками — волокуши, это нары широкие, на которых бойцы лежали. Они потом поднимались и на «Ура!» шли в бой — добивали финнов, которые после бомбежки живы остались. Те уже были очумелые, кровь из носа и ушей течет. Но все равно при штурме Карельского перешейка 23 тысячи наших ребят погибло. И я там троих друзей потерял. Это под Зеленогорском, а раньше этот город Терийоки назывался.

Финны, когда отступали, ничего живого не оставляли. Такие же жестокие, как фашисты. Скотине, которую не успели в лес с собой угнать, животы по живому ножами распарывали. Вот сколько идет корова, а за ней кишки тянутся. До слез было жалко... Мы вырвались вперед, все усталые, измотанные, желудок от голода сосет. Я в дом деревенский зашел, стол открыл, а там банки с вареньем. Ложку из сапога достаю и ем. Старшина забегает: «Ты что отравиться хочешь?!» — «Да еще живой. Давай со мной». Он тоже есть начал. Кухня наша полевая еще неизвестно когда появится, а силы нужны, чтобы окопаться.

Батареи установили. Комарья там было жуть — желтые, здоровые. Кругом же лес, озера, глубоко не окопаешься — вода проступает. Сделали землянки, настилы. Поставили часового и еще «подчаска». Потому что финны хорошо знали эти места, подкрадывались незаметно, снимали часовых, вырезали расчеты боевые. Они и у летчиков в гостях побывали, и у нас на 9‑й батарее вырезали один расчет. Поэтому ставили двух часовых.

«Меня иногда спрашивают: «У тебя брат живет в Геленджике, почему не уедешь в теплые края?» Не хочу! Я полюбил Дальний Восток, Амурскую область, которая стала моей родиной. К Белогорску уже прирос корнями. Здесь могилы родных мне людей, здесь мои внуки. Всю жизнь прожил здесь хорошо. Может, еще и на парад Победы съезжу в этом году — есть такие планы, — оптимистично говорит герой Победы, наливая чай. — А сил мне хватит — каждый утро я начинаю с тренировки на велотренажере».

От Ладоги до границ Монголии

Как там у Окуджавы: «От Курска и Орла война нас довела до самых вражеских ворот — такие, брат, дела». А меня война довела от Донбасса до Ладоги, а потом до границы с Монголией в Китае. Мы стояли в Малиновке, жили в землянках на берегу Буреи, когда в ночь на 9 августа 1945‑го нам сыграли боевую тревогу. Ливень страшный был. Зачитали постановление правительства и сразу же нас стали строить в колонну. Среди моих наград есть и медаль «За победу над Японией».

Солдат накормили, командиров — под арест

Однажды мы в такой просак попали… Ночью часовой услышал треск сухостоя: «Стой, кто идет?!» Тишина, а потом опять треск с какими‑то вздохами, словно кто‑то тяжело дышит. Он опять: «Стой, стрелять буду!» У нас командир был лейтенант Поначин — учитель бывший, белорус. Он из землянки выскочил. Явно кто‑то движется на батарею. Скомандовал: «Огонь!» Всех уже подняли. Мы залпом дали по кустам. Тишина, а потом из лесу коровы выходят. Жители их с собой угнали, а они, видимо, по привычке домой вернулись. Поселок‑то Яппиля всего в 500 метрах от нас был. Несколько коров было раненых, несколько убитых. Мы взяли, разделали. Наш повар Пысин наварил целый котел мяса. Сидим торжествуем, и тут НКВД приезжает. А у нас в Ленинграде свой лазарет был. Старшина нагрузил машину и отправил туда часть туш, чтобы раненых подкормить — свои же, однополчане. На посту наш «Форд-6» задержали — арестовали машину и мясо. Особисты занялись этим вопросом, приезжают на батарею, а у нас тоже мясо. Нашего комбата, командира взвода — офицеров арестовали всех, кроме солдат. Больше мы их никогда не видели. Мародерство! Такой закон у нас: мы помогаем всем, а нам даже спасибо не говорят.

Немцы пленных раздевали 

— Я видел, как немцы гнали колонны наших пленных. Мальчишек, которым было лет по 18, раздевали до белья. Зима! Наши солдаты раненые, друг другу помогают, босиком. Немцы с красноармейцев валенки сняли, шубы и шапки сняли, себя кутали. Они думали, что за два-три месяца войну закончат. Легко одетые все, белье нижнее трикотажное кремового цвета, мундир и пилотка. Приходят в дом — одеяло сдернут, дыру вырезают, надевают на себя и подпоясываются ремнем. Сапоги у них грубые, рядами шипов подкованные, очень тяжелые. И носок шерстяной. А у нас морозы же! Они из соломы делали лапти и поверх на сапоги надевали. Тащили всё на себя, чтобы согреться.

Возрастная категория материалов: 18+