Алексей Сальников: «Я провинциальный писатель, меня забудут еще быстрее»

Фото: Владимир Воропаев

О популярности 

— Изменилась ли ваша жизнь после успеха, в творческом и финансовом плане?

— Изменилась. С одной стороны, она стала более спокойной, потому что я теперь еще пару книг могу написать и точно знать, где их издадут. С другой стороны, жизнь стала более беспокойной, потому что я так активно по стране не передвигался никогда. И уж точно меня не заносило так далеко, чтобы 6 часов непрерывно лететь на самолете. Это удивительно. У кого-то за это время короткий рабочий день может произойти. Очень много замечательных знакомств состоялось. Ну и просто мне нравится разговаривать с людьми, оказывается. Я для себя это открыл.

— Вы в Екатеринбурге местная знаменитость? По улицам спокойно ходите?

— Ну среди соседей точно. Я думал, что я не палюсь, что литературные дела мимо проходят. Но нет. Оказывается, заметили. Я, допустим, с утра вставал и выходил в чем есть за сигаретами, лохматый, помятый. А потом как-то покупал сигареты и газировку, а продавец меня спрашивает: «А над чем вы сейчас работаете?» Для меня стало открытием, что меня кто-то узнает.

Все-таки писатели — это не актеры. Даже Гузель Яхина или Дмитрий Глуховский могут спокойно ходить по улицам.

Однажды я ехал в одном автобусе в Екатеринбург из Пышмы (Верхняя Пышма — город-спутник Екатеринбурга, — Прим. АП) с актером Вигго Мортенсеном. Я сам себе не поверил. Он готовился к фильму «Порок на экспорт», приехал в Екатеринбург и покатался по окрестностям. Но узнал я об этом после. А тогда я хотел его спросить: «Мужик, ты знаешь, что ты на Арагорна похож»? Я на него косился и думал: «До чего же похож!» Но мне кажется, люди все-таки стесняются цепляться к другим людям.

Как-то раз мне прислали фотографию — кто-то сфотографировал меня на улице. Вот это как бы... это называется не «страшно», а «стремно», скорее. Но это, слава богу, редкие случаи.

— И вы подумали: больше в домашних трениках и нечесаным не пойду за сигаретами?

— Нет. Все уже привыкли, какая разница, чего выделываться?

— О вас очень мало личной информации в интернете. Почему? Не любите рассказывать?

— Во-первых, мои близкие не очень хотят во всем этом участвовать. Недавно мы с женой вместе попали на какую-то запись. Я ее сам притащил. Но она спокойно к этому относится. Ее больше удивляет, как из жизни получаются тексты. Это же все у нее на глазах происходит. Она видит, что я вот такой случай или наблюдение вот так переработал.

— Жена ваш первый читатель?

— Да, она первый.

— Почему вы посвятили «Петровых» ей?

— Когда она прочла эту книгу, она захотела, чтобы я ей ее посвятил. А потом один писатель с женой повертели мою книгу в руках, и жена мужу говорит: «Вот! Вот, как надо делать!» (смеется).

Об экранизации романа «Петровы в гриппе и вокруг него»

— Вы уже видели экранизацию «Петровых»? Известна судьба проката, когда фильм увидят зрители?

— Я не плотно участвовал в экранизации. Так получалось, что я как будто бы ускользал, избегал съемочного процесса. Не специально. Так получалось, что в те дни съемок, когда меня приглашали — была идея меня запихнуть в кадр неким мимо проходящим персонажем, — что-то мешало.

Я же в кино ничего не понимаю. Советы не могу давать. Я и не лез особо, мы просто поболтали, пообсуждали некоторые моменты с Кириллом (Серебрянниковым, режиссером фильма. — Прим. АП). И на этом моя роль как участника кинопостановки закончилась. Еще мне прислали песню из фильма. Очень классная.

Закрытого показа не было. Я фильм еще не видел. Трейлер видел. Их два. Первый, видимо, не попал на «Ютьюб», потому что там есть сцена самоубийства. Но второй тоже довольно-таки зажигательный. Но первый мне больше понравился, я даже смеялся над сценой самоубийства.

— Вы не раз говорили, что «Петровы» — семейный роман, роман о людях, которые по одиночке сумасшедшие, а вместе нормальные. Но даже тот трейлер, который без сцены самоубийства, оставляет ощущение, что это экранизация не семейного романа, а триллер!

— Посмотрим. Но все равно по трейлеру судить о всем фильме трудно. Кирилл сказал, что не много таких сцен, но все равно там будут наши артхаусные любимые моменты.

Встреча Алексея Сальникова с читателями на книжном фестивале «Берег» в Благовещенске. Фото: Владимир Воропаев

О главном романе в жизни

— После успеха «Петровых» у вас не было синдрома самозванца, не страшно было вторую книгу писать?

— У меня до сих пор он есть. Я, например, не понимаю, почему люди приходят на встречи со мной. Есть какое-то ощущение мошенничества. Потому что да, ты вкладываешь в книгу силы, но не думаешь, что она настолько хороша, чтобы ее читали и читали. Особого страха писать второй роман не было… Я всегда хотел написать «Опосредованно». «Петровы» просто протопали к нему дорожку, чтобы она была издана.

Мне собственно уже все равно, как ее будут читать люди. Потому что «Опосредованно» я и хотел написать всю жизнь. Лет с 20-ти она складывалась. И вот сложилась, ее удалось опубликовать. Я уже сделал то, что хотел сделать в своей жизни. Теперь могу писать все что угодно на расслабоне и дальнейшая моя судьба меня уже мало интересует на самом деле.

Я точно знаю, что всему этому фестивальному веселью еще года три от силы быть. А потом у нас спокойно забывают авторов. Вспомните, с советских времен всего пара писателей осталась, которых помнят и любят, писателей 90-х — начала 2000-х. Это все заканчивается рано или поздно. А я провинциальный автор, так что это произойдет еще быстрее. Поэтому надо к этому спокойно относиться. Я свое дело сделал уже. Мало кому так повезло.

О двух новых романах и муках творчества

— Над чем большим вы сейчас работаете?

— Над двумя романами. То один, то другой пишу. Но они еще не оформились. Почему-то тяжело с подробностями, с наполнением что ли. Названия уже есть, но мне их раскрывать не хочется. Потому что они прикольные. Я люблю такие. На это обычно спрашивают: «Что автор курил?» Про «Опосредованно» жена спросила: «Как роман будет называться?» — Говорю: «Опосредованно». — Она в ответ: «А называться-то как будет?» (смеется).

Мне всегда сложно работать над новым произведением, мне никогда легко не бывает. Точку ставишь — радуешься: наконец-то добрался... Вспоминаешь, как все это было. Это всегда трудно.

Обычно же я романы подолгу придумывал. Я же не Пелевин, я не могу каждый год писать. Не умею. Да и он, по-моему, не умеет. Просто так получается…

— В «Петровых» очень смешная шутка была про писучесть еще одного писателя — Крапивина...

— А да… Он одно время взялся очень быстро писать книги. И они были все хуже и хуже, и он сам себя стал повторять. Ему не повезло, что он родился в СССР. Мне кажется, напиши он свой сюжет где-нибудь в Америке на английском языке, ну примерно такой же, как «Голубятня на желтой поляне», у него все было бы хорошо до самой старости.

— А вам повезло?

— Мне повезло. Я очень рад. Все-таки не многим писателям везет, если сравнивать количество пишущих людей и тех, кто издался и кого начали читать более или менее. Поэтому мне повезло, мне очень повезло. Я очень благодарен и жизни, и читателям, и бог знает кому еще. Потому что на самом деле ведь литературу делают и читатели тоже. Все делают книги. Любая из книг — это плод творчества и внимания множества людей. Да и кино тоже, и театр.

— Вы сказали, что главный ваш роман — это «Опосредованно». Кстати, хотела на фестивале купить книгу, но мне сказали, что все разобрали за один день…

— «Опосредованно»? Забавно. Да, она как-то медленно-медленно набирала обороты, но с кем я ни сталкивался, говорили, что роман очень понравился. Меня иногда спрашивают: «А все стихи в романе настоящие?» То есть они не в курсе знаменитых строк Бродского, Заболотского, Игоря Чиннова — а они все гуглятся. В романе даже присутствует сюжетный ход со стихом Бродского. И персонаж Снаруж не зря так назван и его смерть не зря происходит.

— В романе существует легальная поэзия и «стишки», вызывающие эффект, как наркотики. Какая между ними разница?

— В эстетическом эффекте. Скажем так, от обычных стихотворений смешно, грустно или тоска появляется. А стишки сильны тем, что ты не понимаешь, что в них такого хорошего, но при этом у тебя мурашки по спине бегут. Вроде бы все обычно описывается — березка, лужица, но тебя какая-то жуть пробирает или восторг перед чем-то вечным. Я такие стихи люблю. Они необъяснимо хороши.

— При этом они не входят в антологию русской поэзии?

— А входят, входят.

— То есть и у Пушкина можно «стишки» найти?

— Конечно. А вот стихотворение Бродского, которое цитируется в романе, оно заканчивается строчками: «Я сижу в темноте. И она не хуже в комнате, чем темнота снаружи». Это здорово вообще!

Или стихотворение Игоря Чиннова «Мы были в России — на юге, в июле…» В «Опосредованно» оно есть. Его можно нагуглить. Лениных стихов нет, их не существует — тех, которые она сама придумала. А классики, да, присутствуют.

О поэзии и вечном стендапе в голове

— А кого особенно любите из поэтов?

— Да я всех люблю. Заболоцкий мне близок с детства, у меня была книжка дома — «Избранное». Я его садился читать, особенно раннего Заболоцкого. Ладно поздний, позднего мы по школьным учебникам знали — «Не позволяй душе лениться». На развороте учебника литературы какого-то класса оно было. Но раннего я все пытался понять — зачем это вообще напечатали? Что за фигня? А потом в какой-то момент, в подростковом возрасте, он раскрылся для меня. Я стал носиться по друзьям, а они не понимали, в чем прикол.

— А сами вы еще пишете стихи?

— Да, но так мало. Но я и раньше мало писал. А сейчас еще жалко бывает какое-то сравнение отдавать стихотворению, а не роману.

— По вашим романам очень чувствуется, что вы поэт — ваши образы и сравнения очень удивительные, поэтичные! Вот хотя бы взять описание урны в «Петровых» — «рядом с урной было столько окурков, будто урна ждала кого-то на свидание и много курила».

— Так это все же примерно и видят, что-то представляют такое. Просто не оформляют в слова или забывают эти детали.

— То есть вы идете по улице и...

— Да, придумалась шутка. Вечный такой стендап в голове.

— Вы начитываете собственные романы для аудиокниг?

— Нет. Я даже свои интервью не пересматриваю по той причине, что мне кажется, что меня озвучивает Сергей Светлаков. Жене как-то понадобилось послушать интервью со мной на «Эхе Москвы». Оно начинается, и я слышу — Светлаков. Какое-то интервью она тоже смотрела… Я просто не могу, ухожу. Вот мое тело, а вот голос Светлакова — это что-то странное. Еще это оканье уральское.

О политике и ностальгии по 1980-м

— Вы следите за новостями, за тем, что происходит в стране и мире? Или вы аполитичный?

— Слежу, как мир сходит с ума целиком и полностью. И постоянно. Но я не знаю, что я поддерживаю. Я хочу, чтобы люди друг друга не убивали. Мне не нравится, когда творится несправедливость. Но примыкать к какой-либо группе... Какие именно у меня политические взгляды, я что-то не представляю. Они достаточно либеральные, но при этом мы же с вами беседуем не в Матросской тишине... Я не настолько политически активен, но, может, когда-нибудь дойдет до этого. Не горю в огне общего возмущения перед каждым фокусом реальности.

— Вы обращали внимание, что в соцсетях очень много ностальгических постов по 80-м, 90-м…

— Причем эта ностальгия почему-то возникла всемирно, внезапно. Экранизация «Оно», сериал «Очень странные дела»… Внезапно по всему миру это появилось.

— Очень много в соцсетях постов наподобие — фото старой мясорубки, а под ним «Жми лайк, если у тебя была такая же». И у вас в книгах есть много описаний элементов быта 80—90-х. Например, у Лены из «Опосредованно» в квартире вы описываете всякий хлам или как Лена собирается на дискотеку — начесывает «Карлсона». Это тоска по 80-м?

— Нет, я бы не сказал, что это тоска. Я, скорее, оппонент всего этого дела. Ностальгируя по тому мирному существованию, мне кажется, люди просто помнят только хорошее в силу того, что какие-то травмы забываются. А ведь люди стояли каждый вечер после работы в очередях за продуктами. Детей впрягали в это все — сходить в магазин между школой и возвращением родителей с работы, просто потому что взрослым было некогда.

Так называемая безопасность детей была связана только с тем, что людям нечего было делать дома. В хорошую погоду все выходили на улицу, и дети были под надзором взрослых. Вот и вся безопасность.

— А за неимением сотовых телефонов были вынуждены весь день оставаться в неведении, что там с их ребенком…

— Вечером родители, приходя домой, должны были быть к чему-то готовые, что там случилось. По стройкам лазили, еще и обидно было, что сторож прогонял. А сейчас же дети в касках на велосипедах. А мы без всяких наколенников.

— Но тем не менее нет желания все повторить? Ведь все так классно было.

— Нет. Все было не классно, на самом деле. Нам просто казалось, что было классно. У нас был министр здравоохранения свердловский, он был в детстве узником концлагеря. Он и то это вспоминал с ностальгией. У Романа Сенчина была история, как они в Германии встретили бывшего узника ГУЛАГа, он был из гитлерюгента, где-то в России работал. И он с ностальгией вспоминал: такую страну потеряли. Он отработал свое и уехал обратно в Германию, но русский знал и вспоминал с ностальгией. Как ходил в детстве строем, потом перетек в юность, попал в плен — там тоже ходил строем.

И сейчас люди все хотят куда-нибудь строем пойти. Чтобы кто-то решал, давал готовые мысли. Это касается не только ультрапатриотических частей. Вообще у людей есть желание попадать в некую общность и двигаться с ней, несмотря ни на что. Ну, мы стайные животные, что поделать.

— Если бы вам представился случай поговорить с кем-то известным из живших когда-то или живущих сейчас, то кто бы это был и о чем бы вы спросили?

— Это напоминает вопросы Познера. Надо подумать. Мне, скорее, хотелось бы некоторым людям, которые когда-то были в отчаянии, сказать — тому же Платонову сказать: «Вас помнят, все нормально. Пишите еще больше».

— А Пастернаку сказали бы: «Надо было уезжать?»

— Не Пастернаку, а, скорее, его гражданской жене и ее дочери, которые по полной огребли. Всем этим людям хотелось бы сказать хоть слово утешения. Но это, к сожалению, невозможно.

— Люди, сделавшие свое увлечение работой, говорят, что это была самая большая ошибка, мол, не надо так делать. Вы не жалеете, что сделали литературу своей работой?

— Писать — это была потребность. Это какая-то странная вещь, сама себя поедающая — когда тебе вроде и лень писать и ты хочешь писать. И если бы ты сразу знал, что писать и как писать — это было бы еще более невозможно, чем вот эта борьба с текстом. Это было бы не так интересно. Все-таки классно, когда из вот этого сидения, когда руки лежат на клавиатуре — бац — и другой вариант, более интересный, приходит в голову. И ты все меняешь. Мне кажется, это самое ценное в работе.

Возрастная категория материалов: 18+