Любовь и гвозди в душе

— Александр Владимирович, далеко не все известные люди любят вспоминать, с чего начинали. А вы всегда честно говорите, что работали дояром. Я вот думаю, это хитрость такая: ну вот я журфаков не оканчивал, поэтому пишу как хочу! Или гордость: я дояр, но вот так пишу!

— Это не гордость и не хитрость — это данность. Как и цвет глаз, и форма черепа, и размер ноги. Почему я должен стесняться матери своей, своего происхождения? Сегодня все от Рюриковичей, понимаешь? (Смеется.) А я дояр — на деревне не спрячешься, это известно. После школы я пошел доить коров. Учиться не поехал — не на что было, трудно жили. Бабушка только умерла, мне жалко было мать бросить одну. Поступил заочно в сельхоз и учился на зоофаке. Окончил с красным дипломом! Мне было легко учиться — я же вырос в этом всем. Кормовые единицы, искусственное осеменение. Мне это нравилось!

С третьего курса уже работал зоотехником. До 24 лет я прожил в деревне: пил, курил, ругался матом. Это был 91-й год — тогда одна страна умирала, а вторая только рождалась. Вот такая моя жизнь. И если я завтра начну (не дай Бог) перепридумывать себе биографию — что же будет? Я сейчас, знаешь, замахнулся на книгу. Начал писать мемуары с рабочим названием «Ходики жизни». И вижу канву этой книги — от дояра четвертого отделения до беседы с маршалом Язовым в Министерстве обороны. Я провел полдня у него в кабинете. Ход судьбы, ход жизни.

— Вы в «Фейсбуке» часто ностальгируете по детству, пишите о маме, бабушке. И мне кажется, что вы в своем любимом Отважном были в равной степени как счастливы, так и не счастливы. Это так?

— Счастлив был, потому что любили. У меня обычная семья — мать работала дояркой, отец — трактористом. С нами жила бабушка — мамина мама Анна Николаевна Анишина,  калужская крестьянка.

Моя мать родилась в январе 1942 года. Деда забрали на фронт в июле 1941-го, бабушка была беременна. Мама стала пятой, последней дочкой. Манечка, Мария — мать мою звали. Она родилась 20 января, на Крещение. Я все помню из рассказов ее старших сестер. Они начали гадать, а тут, говорит тетка, маме пришло время рожать. Девок погнали, бабку Федоску позвали, чугунок воды согрели, — Манечка родилась на русской печке. Так это чудо случилось.

Потом пришли немцы, оккупация. Выгнали бабу Аню с пятью детьми с хаты. Они ушли в брянский лес, выкопали землянку — ямку, как баба говорила. Там зимовали. Выжили, всех детей сохранила.

Дед не вернулся с фронта, была разруха, люди на себе пахали, на снарядах взрывались — там все было заминировано. И в 1950 году приехал вербовщик, как они его называли, и завербовал бабушку на Дальний Восток.

Анюша с пятью вшивыми девками, с бочкой моченого липового лыка (думали лапти себе плести) поехала на Дальний Восток. Судьба ссадила их на станции Архара, их распределили в колхоз села Отважное. И так вот остались. Бочку лыка, конечно, выкинули — над ними все смеялись, лапти же здесь никто не носил.

А у отца родители — переселенцы с Украины. Папа с мамой познакомились в Отважном, поженились, уехали в Хабаровск, а потом, когда мама забеременела мной, вернулись в Отважное и пошли работать в совхоз.

И вот ты понимаешь: вот вроде бы все хорошо. У меня были красивые, молодые, сильные родители. Мы с тобой маленько с одного теста, но с разного: у тебя Береговой, золотодобыча — это одна история. А колхозы, совхозы — это агро-ГУЛАГ, как я говорю. Это был страшный труд!

Мать вставала всю жизнь в полчетвертого — ни выходных, ни праздников. Я вот иногда думаю: каково это каждый день недосыпать? Как психика не нарушилась? В 3.30 ночи звонит будильник и ты встаешь на работу — годами, десятилетиями. И в 11 часов она еще на ногах была, потому что — ферма в совхозе, дома мини-ферма, муж, ребенок, мама старенькая. Как она дюжила, для меня по сей день — загадка.

И мои родители как-то рано сломились, рано постарели, начали болеть. Отец трагически ушел из жизни в 36 лет. Он покончил самоубийством жизнь. Это моя боль. Он меня так любил, так любил, он меня зацеловывал, тискал. Я вот помню, табаком от него прет, я отворачиваюсь, ору, а он злится что отворачиваюсь, а он еще больше целует. И вдруг он ушел. А мне одиннадцать с половиной лет. Помню, совхозный автобус везет его бездыханного в архаринский морг, а я бегу следом и кричу что есть силы: «Папка, папка!..» И не догоняю тот автобус…

И вот одна мысль: как ты меня бросил?! Как ты меня бросил?! Я долго ходил на кладбище и плакал злыми слезами у него на могиле. Я на него обижался очень долго, я ему даже памятник не ставил. Честно. Такая обида была — мне его так не хватало. И, может, лет 15 назад я дорос до чего-то и понял. 

— Поняли, но не простили?

— Простил. Как-то однажды подумал: «А я ведь не знаю, пап, что тогда было в твоей душе. Ведь я не знаю, что-то же такое в ней творилось, раз ты решился на такой страшный поступок. Какое я имею право тебя судить?.. И я его простил. Поставил хороший памятник и написал очень искреннюю эпитафию: «Спасибо за подаренную жизнь».

«Отец меня так любил, так любил». Фото из личного архива. 

Поэтому детство вспоминается черно-белым. И это же деревня, понимаешь? Как меня дразнили, и говорили, что твой отец повесился. Я все это помню, все это ранило. Мне 53 года, через 10 лет на пенсию — если доживу. (Улыбается.) А вот эти гвозди в душе сидят. Мама прожила 49 лет. Мне было 23, она у меня на глазах умерла. Давление, не лечилась — в районную больницу не отпускали.

Сейчас в это трудно поверить, но тогда не пускали. Васька-бригадир говорил: «Маруся, на кого ты коров своих бросишь?» А у Маруси кровь хлыщет из носа. Помню тазики черной крови. А давление никто не мерил. Она отойдет немного, капустный лист на голову, полежит — и пошла на работу. И в один из дней случился инсульт. Самое страшное на свете видеть, когда умирает твоя мать. Я бы все отдал, чтобы этого не видеть. Не дай Бог это никому. Как она уходит, уходит, уходит… А врач говорит: «Я ничего не могу сделать». Ты можешь кричать, рвать волосы на себе, кататься по полу. Но ничего сделать не можешь. Я к матери был сильно привязан. И я помню — мы пришли с кладбища, все помянули и ушли. У каждого своя жизнь. Я остался один. И вот как-то, понимаешь, выжил. Не спился, не сломался внутренне.

— Как вы выдержали?   

— Знаешь, что мне помогало? Я думал: если мои родители с неба на меня смотрят, я что, превращусь в скотину?! Сопьюсь и стану слабым? Они же все видят. И ради их памяти я буду жить, я не сломаюсь. Наверное, даже иногда сегодня, когда порой хочется присесть, а нельзя, думаешь: ни фига, не возьмешь. Я еще целый год работал зоотехником, держал корову, свиней, огород — зачем мне все это было надо? А через год женился — познакомились в троллейбусе. Девочка городская, свадьба у нас была в Отважном. А потом я переехал в Благовещенск. Пошел работать в госплемобъединение «Амурское». 

— И как вас из Отважного туда взяли? По блату?

— Нет. Директор этого объединения — Лидия Андреевна Дорофеева — работала когда-то в Отважном зоотехником. Она знала родителей, меня. Я пришел к ней, Лидия Андреевна меня вспомнила, мою семью. И взяла на работу.

— И чем вы там занимались?

— Ерундой! Ерундой, Лен! (Смеется.) Уже 1992 год, все разваливалось, племенной работы уже не было, колхозы, совхозы кончались. Коров резали, сдавали. Россия молодая качалась, как пьяная баба, из стороны в сторону. Я там проработал год примерно. А потом случайно попал в российско-китайское предприятие «Харбо».

— Где вы и где Китай?

— Это предприятие занималось торговлей с китайцами, возили сахар, жесть. И оно создало в Харбине «дочку». И вот я сижу в племобъединении, тараканы бегают, пишу какие-то бумажки, скучно, работы нет, жизни нет. И тут читаю в родной теперь «Амурской правде» объявление: «Совместному китайско-российскому предприятию «Процветание» на постоянную работу требуется зоотехник в Китае». Я с этой газетой, в какой-то жуткой собачьей шапке (до сих пор ее помню), пуховичке, с дипломом и трудовой книжкой прибегаю в это «Харбо» — а там оазис капитализма. Генеральный директор Жаров, охранники, секретарь, управляющая делами. От меня еще пахло отважненским силосом с фермы. (Смеется.) Мне сказали: мы вам перезвоним. Ну, думаю, стандартный ответ — не перезвонят. Но через неделю перезвонили и сказали: мы вас берем. И вот так я из села Отважное попадаю в Харбин — в другой город, другую страну, в другой мир. Это был 1993 год.

— И зачем там понадобился российский зоотехник?

— Банально! Они закупали в Китае блочную свинину. Я мотался по югу Китая, смотрел это мясо, отбирал по ГОСТу, а потом его вагонами-рефрижераторами отгружали в Россию. И я летел в Забайкальск, где был железнодорожный переход и таможня. Это был ад. В то время в Забайкальске Станислав Говорухин снимал документальный фильм с говорящим названием «Так жить нельзя». Помню этот холод, степь, пьянь, рвань. Я там жил неделями. Какие-то взятки давал, чтобы выпустили мои вагоны, ветеринарам носил, коллегам. Не понять, где я жил, где спал. Помню, мы подружились с главой администрации Забайкальска. И она рассказала, что у них орудуют «воровайки» — целыми семьями на ходу вскрывают, взрывают вагоны, перекидывают, воруют грузы. Криминал был страшный. Она прямо говорила: «Петровы, Ивановы у нас — воровайки». Как-то мы зашли в один дом: холодина, отец с матерью храпят пьяные в дымину. И мальчишка сидит, лет 10, у него ящик с новыми кроссовками — и он ими топит печку. И они еле-еле тлеют. Никогда это не забуду.

«Я увидел русскую Атлантиду»

— Но в Китае вы увидели и другую сторону жизни — я имею в виду вашу дружбу с русскими эмигрантами.

— Да, это был другой мир. Я познакомился с русскими стариками-эмигрантами. Меня съедала смертная тоска, я был один, — вокруг море черных голов, китайская речь.

— А как вы общались?

— Был переводчик Миша, хотя он говорил по-русски плохонько. Но он был деревенский, так хотел вырваться в город, мне его было жалко. Поэтому я китайцам сказал: «Мишка говорит по-русски хорошо». И сам стал учить язык, погрузился, память хорошая, много общался с китайцами, разговорным язык у меня стал очень быстро.

И как-то иду, поедаемый смертной тоской, и вдруг вижу русский православный храм. Маковки, крестики. Зашел, а там батюшка — китаец, а служба на церковнославянском языке. И на службе были 12 русских стариков — апостольское число. Последние эмигранты первой волны. Я замер тенью и простоял всю службу. Понял, что попал в другой мир. Это были другие русские. У нас в 50 лет для внуков начинают жить — своя жизнь заканчивается. Им всем было далеко за 70, за 80 и даже за 90. И это были не старики — это были женщины и мужчины.

Они приняли меня очень настороженно. Чувствую — холод, чувствую — лед, чувствую — недоверие. Советский, «оттуда». Они очень много горя видели, имели право не подпускать и не доверять. Я это сейчас понимаю.

— И почему они вас все-таки приняли?

— Благодаря Тамаре Николаевне Федоровой — она была родом из Благовещенска. Ее отец был начальником Амурского водного бассейна (сейчас ведомство называется Амурское бассейновое водное управление. — Прим. ред.). И вот сейчас на Чайковского, 4, доламывают деревянный дом — это их дом! У Тамары Николаевны было еще три сестры. Известная, уважаемая семья, с ними жили немецкая и французская гувернантки. Когда началась революция, Тамаре Николаевне было 10 лет. Однажды ночью к ним домой прибежал матрос и сказал отцу: «Николай Яковлевич, вас сегодня будут убивать. Всю семью. Ревсовет решил».

Она говорила: «Помню, отец бледный, с наганом. Мать плачет, собирает тряпки, на нас надели шубы, шапки. И в самый последний момент мама схватила со стены икону Божьей Матери. Потом она меня с ней замуж выдавала». Ночью, зимой, они уходили по Амуру, по ним стреляли. Мать с отцом читали «Отче наш» и прижимали детей ко льду. И семья ушла, как она говорила, в Сахалян. Тамара Николаевна вспоминала, что тогда у нее развязались шнурки на ботах, она боялась, что они слетят и она отморозит ноги. Мороз был 40 градусов. Потом она всю жизнь говорила: «Боты не потеряла, а родину — навсегда».

И только потому, что я из ее родного Благовещенска, она меня приняла, пустила в свой дом и в свою жизнь. Она жила одна в жуткой китайской коммуналке. Дважды была замужем, но детей Бог не дал. Китайцы звали ее «Мадама». Да, это она прототип героини в спектакле «Сага о восточном Париже» в нашем театре. И вот так благодаря ей я прикоснулся к этой эмигрантской жизни и стал своим.

— Вы, наверное, тогда не понимали, какое вам выпало счастье общаться с такими людьми?

— Понимал, понимал! У меня все-таки чувство слова от природы. Я же журналистике не то что дня — и часу не учился. Нина Афанасьевна Давиденко, Михаил Михайлович Мятов — я к ним ходил ради того, чтобы просто их послушать. Готов был помыть окна, сходить в магазин, помочь во всем — только ради того, чтобы они со мной поговорили. Тамара Николаевна часто меня ставила в тупик, она была такая едкая. Спрашивала: «Саша, вы читали Блока?» Я говорил: «Конечно, в школе!» А она мне отвечала: «Блока надо в сумерках читать!» (Улыбается.) 

Помню, как-то перед Пасхой идем с ней по набережной Сунгари. На ней пальто покроя начала двадцатого века, шляпа с вуалью, ажурные перчатки, сумочка в тон. Мадама! Музейный экспонат на улице Харбина! И один китаец, видно, решил показаться умным и спросил: «Мадама, а сколько тебе лет?» Она прожила 89, это было года за два до смерти — значит, ей было 87. Она даже не посмотрела в его сторону и на гениальном китайском заявила: «Это ужасно неприлично спрашивать у женщин ее возраст». Китаец ошалел и вслед ей кричит: «Ну 75 тебе есть?» А она в ответ: «Моему пальто 75 лет! Оно грело меня всю советскую власть». Я там упал! Вот такие были люди! Белая кость России, которую мы потеряли. Это целый пласт моей жизни. Эти люди поменяли мое мировоззрение.

Я с ними дружил, я многих из них хоронил. И по сей день душа просится в Харбин, на русское кладбище. Я тебе скажу, что я не каждый день молюсь Богу, но, когда молюсь, их мысленно по именам поминаю — по порядку их могил на кладбище. Я увидел Русскую Атлантиду, которая на моих глазах и ушла.

Как гида на радио пригласили

— Благодаря вашей эмигрантской дружбе вы и попали в журналистику?

— Да, я через несколько лет вернулся в Благовещенск. «Процветание» уже отцвело, я работал в турфирме «Дальневосточный Феникс» гидом — у меня был хороший разговорный китайский. Я не любил работать с нашими туристами в Китае, любил взять группу китайцев и полететь с ними в Москву, Санкт-Петербург. Сегодня не могу поверить, что я переводил экскурсии в Эрмитаже, в Кремлевском дворце. Вот говорит гид в Оружейной палате: «Ох, и тяжела эта шапка Мономаха». И я переводил, что она тяжела не по весу, а тяжесть как символ власти! Вот такой у меня был язык! А сейчас всё забыл! Но не всё: в бане или на рынке мы с тобой не пропадем. (Смеется.) Но не более! Язык живой, он уходит.

И однажды мне предложили свозить в Харбин группу журналистов ГТРК «Амур». Они поехали заключать соглашение с Хэйлунцзянским телевидением, а заодно отдохнуть, погулять. В делегации был директор Александр Герасимов. И в конце поездки он мне говорит: «А ты не пробовал в журналистику?» Я рассмеялся: «Я даже не знаю, с одной или с двумя «ж» это слово пишется!» Он сказал: «Давай попробуем!».

И они взяли меня на полставки корреспондентом на радио, дали венгерский «репортер», который весил килограммов восемь. Год отработал, часто мотался в Китай. Делал сюжеты — тогда они назывались «кадрики». И мне было легко, в коллективе меня полюбили, поддерживали. И мне там было очень хорошо.

— Когда вы поняли, что корреспондента Ярошенко слушают?

— Однажды Паша Савинкин подходит и говорит: «Александр Семенович Филоненко (он тогда был заместителем редактора «Амурской правды») спрашивает: «А кто такой Ярошенко? Я не могу уйти на работу, пока не дослушаю его истории!» Это было мое первое узнавание. А Филоненко для меня — высота, я вырос с этой фамилией с детства. И я набрался наглости, приехал к нему в редакцию и сказал: «Здравствуйте! Я тот самый Ярошенко, которого вы слушаете. А не мог бы я попробовать у вас поработать?» Он на меня удивленно посмотрел и говорит: «Одно дело на радио — там эмоции, голос, музыка. А газета — белый лист и мертвые буквы. Надо написать так, чтобы было интересно». И предложил попробовать.

— Помните ваш первый материал? 

— «Мадама». Я написал о Тамаре Николаевне в приложение к АП «Старая мельница». Светлана Аркадьевна Борзунова его вела и курировала. Я принес свои жуткие каракули. Мы с корректором Раисой Ивановной выгребали мои ошибки бульдозером. Получился хороший материал — и меня сразу же взяли в штат. Дроздов был главный редактор. По-моему, это был ноябрь 1998 года.

— Я вот вас слушаю: у вас всё как будто легко. Вас судьба ведет, или такие люди встречались?

— Я никогда не жил легко. Я не знаю, что такое легкая жизнь. Я не родился с серебряной ложкой во рту, мне ничего просто так не упало. Жизнь человеческая — это трудная история. Но интересная. Наверное, мне такие люди встречались. Россия — это страна людей, а не законов. 

«У таланта всегда конфликт с миром» 

— Вас многие до сих пор ассоциируют с «Амурской правдой». Вы отработали в газете семь лет. Помните, в какую газету вы пришли?

— А я тебе сейчас отвечу, товарищ редактор! Мои рубрики, которые были звездные, — «Боль людская» и «Боль земная». Ты сегодня эти рубрики в газете видишь? Нет. И я их не вижу. А боль земная и людская осталась — и она будет ровно столько, сколько будут жить люди. Я предложил эти рубрики и мотался по деревням. Мы с Андреем Оглезневым делали «Версты» — тоже шарашили по области и писали картинки жизни людской.

— Вы как-то сказали, что вам одинаково интересны и баба Маня из деревни, и Валентина Терешкова.

— Абсолютно! Я всю жизнь у них учусь. Вот ты у меня спрашивала, почему я не ухожу из профессии? А почему ты живешь с любимым человеком? Потому что ты его любишь и не хочешь жить ни с кем другим. Я люблю журналистику вопреки всему и ни в чем другом себя не представлю. Я никогда не смогу быть пресс-секретарем, пиарщиком. Моя судьба — это человеческая журналистика. Настоящая, эмоциональная. От которой мы либо плачем, либо смеемся, восхищаемся, ненавидим или злимся. Главное — мы должны получить эмоции.

— Про эмоции — вы, наверное, знаете, что журналиста Ярошенко либо любят, либо ненавидят. Думаете, почему?

— Я знаю, я чувствую. Я тебе скажу, Лен. Я был такой наивный, сельский, простой, думал, что все такие и жизнь такая. И для меня был первый шок: в «Амурской правде» я впервые увидел, что меня не любят. Потому что про хороший материал, который хвалит Филоненко или Борзунова, коллеги мне говорят: это ужас, сопли, смешение жанров. Да что это вообще такое?! Это были первые ушаты холодной, завистливой воды.

— Переживали?

— Переживал.

— Не хотели уйти?

— Уйти? Ни хрена! Щас! Мои критики писали статьи суконным, зубодробительным языком — смесь релиза с докладом. И вот это был ужас! Да, было обидно, шептались, кости мыли за спиной. Ненавидели страшно! Всех помню. (Смеется.) 

— Это, наверное, была репетиция перед тем, что происходит сейчас у вас в соцсетях. Вы ведь так откровенно пишете на самые разные темы. Я вот не со всем бываю согласна, но всегда поражаюсь вашей прямоте. Очень жестко пишете и не боитесь негатива.

— А я так думаю! А я уверен, что прав!

— Ну вы же не можете быть во всем правым?

— В этой ситуации, если я считаю так — я пишу об этом. Может, моя правда сермяжная, может быть излишне резкая. Я всегда за себя скажу, я никогда не умру молча. Даже если завтра где-то и что-то случится, то, слава Богу, есть социальные сети, — я всё скажу там! Если сложить всю мою аудиторию в соцсетях, то это СМИ.

— Вот вы вредный человек! 

— Ну что значит вредный? Я когда Вале Талызиной говорю, что она вредная, она отвечает: «Характер — он или есть, или нет».

— Тяжело вам с таким характером? Вы же никогда не промолчите, в любой ситуации: от вакцинации до сервиса в самолете! Мне вот мама часто напоминает золотое правило: «Научись молчать».

— Ну почему? Промолчишь — на голову сядут и размажут. И за слабость будут считать.

— А может быть, за мудрость?

— Нет, никто твою мудрость не оценит. Есть какие-то красные линии, за которые никогда нельзя пускать. И всегда надо дать сдачи. Как муж жену: один раз ударил, промолчала — ударит и второй раз, и двенадцатый. Это так человеческая природа устроена. За себя надо постоять. Я тебе честно скажу: ни одного душевно близкого, родного человека, своей крови, своего духа, я не потерял из-за своей профессии и из-за своих высказываний.

И я не верю в беспристрастную журналистику — мы все страстные и пристрастные. Мы все живые люди. Мы вольно или невольно, пропуская через себя две правды, две стороны, становимся на чью-то сторону. Ошибаемся, не ошибаемся. Но выбираем ту сторону, которая ближе. К сердцу ближе. Без сердца ничего настоящего и путного не получится.

— Спокойно спите?

— Сплю. Но бывает больно. Вот говорят мне: «Сань, как вот эта твоя коллега ненавидит тебя и твои материалы». Но я это чувствовал. Лена, зависть! Самая большая сила на земле — не любовь, а зависть! Города снесет и сносит! Или великие деньги. Только они. Вот кто-то не получил ТЭФИ, а я получил!

— Вы тщеславный?

— Да, мне это приятно. А зависть будет всегда. Когда «Амурская правда» получила ТЭФИ, сколько лайков было от коллег? Мало. Это природа человеческая. Я понял это, пообщавшись с актерским миром. Творческие люди никогда не простят капельку успеха, капельку таланта. Простят только щедрые. 

— Вы часто ошибались? Умеете признавать свои ошибки?

— Если я заблуждался, то искренне. Если я принимаю чью-то сторону, я верю в нее. Вот таких прям ошибок, чтобы мучался и не спал, я не помню. Знаешь, за что жжет? Я какие-то вещи не написал. Например, пропал звук с диктофона. Или еще страшнее: сразу не написал историю, а потом навалилось одно, другое — и тема ушла. А человек ждал, надеялся. А я не написал. Наверное, не хватило профессионализма — профессионал должен был вернуться. У каждого журналиста есть свое кладбище ненаписанных материалов.

«Не могу подстилать»

— Последние годы у вас всё меньше скандальных, резонансных материалов — вы ушли в душевные человеческие интервью. Почему? 

— В силу причин, которые ты понимаешь, я не могу делать проблемные материалы. Ведь всегда должно быть иное мнение, конфликтное. А я не могу подстилать. Но могу уйти в человеческую журналистику: которая вне политики, вне каких-то колебаний с линией партии. Это сегодня в какой-то степени моя внутренняя эмиграция.

Человек — он всегда интересен. Поехать в Тынду, записать интервью с Варшавским или Шестаком, разговорить их — это же счастье! Чисто профессиональное счастье! Трактористка твоя — это же счастье, это в чистом виде кислород. Редчайший! Раньше таких историй в журналистике было больше. (Речь о материале Елены Павловой «Я от смерти бегу и дулю ей показываю»: как «Амурская правда» исполнила мечту единственной бульдозеристки БАМа». — Прим. ред.).

За этим я пришел в «Аргументы и факты» — меня взяли на большие человеческие, социальные истории. Например, на Камчатке живет внучка Сталина — это интересно! Какая судьба у человека, как она прожила жизнь, неся за собой этот негатив, имя и энергетику деда. Она как с этим живет? Мне очень интересна анатомия ее жизни.

Или остров Парамушир — самый северный в Курильской гряде. До него добраться — целое искусство. Он находится в Сахалинской области, но сначала надо долететь до Петропавловска-Камчатского, а оттуда на каком-то гадком утенке доплыть до Парамушира. И там рядом остров Шумшу, где в августе 1945 года был последний бой большой войны — наши десантники шли против японских танков. Это интересно!

Истории БАМа — самая большая стройка большого 20-го века. Она была искренняя: люди работали там не за деньги, не за чеки, а за совесть. Солярка в кисель превращалась на морозах, «Магирусы» глохли, а люди шли вперед и строили. Прошли десятилетия жизни — куда привела эта дорога? Я поеду по бамовским поселкам, чтобы показать жизнь через людей. На каждой Кувыкте, Чильчах, Хорогочах живут люди — через них и покажу настоящий БАМ. Вот это для меня спасительная, настоящая журналистика. И ей сегодня можно заниматься.

«Деревья пересаживают саженцами»

— Александр Владимирович, почему вы, как многие успешные люди, до сих пор не уехали из Амурской области? Вы много лет работали в главной федеральной газете, у вас столько связей.

— Это всё слова. Никто никому нигде не нужен, Лен.

— Ну что значит «не нужен»? У вас же есть профессия, опыт, возможности.

— Да, но мне сегодня в любом Кисловодске придется доказывать, кто я есть. А здесь уже не надо. Здесь моя жизнь, я знаю людей. Я вот четыре года веду программу на Амурском областном телевидении «Поговорим за жизнь». Веду программу «У камина» на Общественном телевидении Приморья.

И у меня никогда нет проблем с героями. В Приамурье я работаю без продюсера, сам звоню — и ко мне на интервью идут и губернатор, и председатель областного суда, и мэр. И тетка из Сковородина едет. Это ведь дорогого стоит. Когда человек идет, верит и говорит искренние вещи. Судьи — очень закрытый народ. А программа с председателем суда получилась очень откровенная. Коллега из другого региона написал мне: «Ничего себе!» А прокурор области со слезами вспоминал покойного отца и признавался, ругает его мама или нет. У них ведь душа застегнута на все пуговицы форменного пиджака, а мне они доверяют. Наверное, вот поэтому я не уезжаю. Тут мои могилы, тетка у меня тут — слава Богу, живая. Это жизнь моя.

Да, здесь жить холодно, дорого, расстояния. Но это наша жизнь. Деревья пересаживают саженцами. Взрослое пересади — оно будет болеть, пожелтеет и засохнет. Люди точно так же. Мне в 53 года заново начинать жизнь уже поздно. Я уже не такой мобильный, не такой гибкий, как 20 лет назад.

— Один из самых популярных комментариев: Ярошенко проплатили, купили. А как живет самый известный журналист области?

— Ну во-первых – свекровка б..дь, невестке не верит! Это аксиома! (Смеется.) У меня однокомнатная квартира 39,9 «квадрата» на шестом этаже. Одна на площадке, без соседей — ее строили как мастерскую художников. Я долго жил в общежитии, у меня была хорошая секция, хорошие соседи. Мы до сих пор общаемся. Но меня это тяготило. И я продал комнату, взял кредит, и вдруг попалась эта квартира. Она была убитая. Но я купил ее за это безсоседство. Звонка нет, голуби на крыше воркуют, в подъезде гениальные, тихие, спокойные соседи.

— В вашей квартире много гостей, или вы одиночка по жизни?

— Я счастливый. Меня там всегда ждут, у меня есть кого утром и вечером поцеловать. Я не люблю гостей, не люблю ходить по гостям. Наверное, мне хватает общения. Как лошадь мечтает о стойле после скачек, так, наверное, я в силу своей публичной профессии, характерных вещей люблю одиночество. Я не люблю людей.

— Я вам не верю.

— Я просто знаю, что от них ждать. На мне же нет живого места. Думаешь, все эти комментарии, километры грязи, тонны дерьма прошли бесследно? Они все во мне живут. Я не доверяю людям. Думаю: но врет же. Если хвалит, чего-то жди. Мне не раз прилетало и прилетает. Лен, ну а ты думаешь, что люди друг друга любят?

— Думаю, да.

— Ты сумасшедшая.

— Но у вас же такие материалы, такие душевные истории — в сердце! Помню, когда умер один из ваших героев, известный хирург Владимир Шаповалов, вы позвонили мне и попросили, чтобы мы написали хоть несколько строчек в память о нем. Поэтому я вам не верю.

— Как журналист, я влюбляюсь в человека! Делаю программу, влюбляюсь, растворяюсь в нем! Это как у хирурга, каждая операция как последняя в жизни. Но завтра будет следующая...

Поэтому далеко не каждый мой герой, собеседник становится близким. Он уходит, я его отпускаю — приходит новый. Это как у режиссера и артиста: отработали картину и разошлись на десятилетия. А зрители думают, что они всю жизнь не разлей вода...

Повторяюсь, это как у врача: ты же не можешь возле каждого пациента умереть? Ты помог, выздоровел человек, все хорошо. Конечно, у меня есть близкий круг людей, которых я люблю, которым доверяю, кем дорожу.

— Почему пришли к книге?

— Потому что есть что сказать. Мне хочется, пока помню. Уже память где-то подводит, забываешь какие-то вещи. Неважно, кто это будет читать или не будет. Мне хочется написать и поделиться. Рабочее название «Ходики жизни». Как в деревне у нас простые ходики были, такие стенные механические часы с гирями. По ощущениям треть написал.

Это большой труд — писать книгу. Я как-то раньше к этому относился непонимающе. Во-первых, многие вещи расковыриваешь больные, личные. Я приезжаю в свое Отважное, но не могу подойти к дому, где я жил, — я вижу гробы. Я подхожу, вижу калитку и вижу, как выносили родителей. Почему-то у меня такая боль осталась. И я стараюсь лишний раз туда не ехать.

И потом — мемуаристика, как сказала мне умная Ядвига Брониславовна Юферова (заместитель главного редактора «Российской газеты». — Прим. АП.), это сведение счетов. В какой-то степени — да, кому-то так и покажется. Потому что жизнь же — не сахар, она разная: и трудная, и завистливая. Но каждый имеет право на свое мнение. 

— Александр Владимирович, хочу закончить вопросом, который вы любите задавать гостям своей программы: чего вы хотите от этой жизни единственной?

— Просто жить хочу. Счастье в жизни — в самой жизни. Таких хотелок великих у меня нет, тем более материальных. Когда меня избрали почетным жителем Архаринского района, это было так дорого, так приятно. Это дороже всех статуэток. Ты уехал, а они за тобой следят, тебя уважают. Я понимаю, что это единственная жизнь — второй не будет. Она прекрасная, и я ее люблю. И мне хочется, чтобы это как можно дольше было взаимно. Как-то так. Противоречиво, но честно. Я не врал тебе ничего. 

«Амурская правда» в соцсетях:

Возрастная категория материалов: 18+